Жена его умерла. Заражение крови. Тогда он сделал все, что мог и как врач, и как муж, но спасти ее не удалось. Детей у них не было. Он остался совсем один, без родных, без друзей и даже — без родины. Своей рукой он бросил горсть песка на могилу жены и отправился в путь. Всегда один. Северная Африка, именно ей суждено было стать его второй родиной. Он переезжал из деревни в деревню и лечил людей, а вернее — сам учился там этому, ибо разве мог он научить чему-то народ, веками передававший из поколения в поколение тайны врачевания? Он встречался с местными колдунами и знахарями, и постепенно бумаг в его портфеле становилось все больше, а мысли — все смелее. Как сохранить, сберечь это неуловимое дыхание человеческой жизни? Ответ на этот вопрос он искал в Мекке и в Британском музее, в Каире и в Куме, а потом уже сам, на своем собственном опыте, обобщая результаты сотен сделанных им операций. В последние годы, когда он работал в клинике в Филадельфии, он специализировался исключительно в области нейрохирургии, видя именно в ней лучшее поле для своих смелых опытов.
И вот — Ирландия. Ему был предоставлен личный кабинет, и первое, что он сделал, это переложил там в сейф содержимое портфеля. Потом повесил на дверь личную эмблему, символ, немало удививший коллег: изображение пилы. Это была пила Шамаша, знак бога Солнца, которого древний шумеры считали дарителем жизни и высшим судьей. Шамаш помнил это, он считал также, что этот знак олицетворяет профессию хирурга, которой он посвятил свою жизнь. Сначала другие врачи сторонились его, потом начали завидовать его успехам, потом привыкли к ним и как бы в шутку стали называть его «чудотворцем». Действительно, у него практически не было летальных исходов, он поднимал на ноги самых безнадежных больных. Этим и, конечно, только этим он заслужил уважение коллег. Уважение, но, увы, не любовь. Человек молчаливый, друзей как будто он и не стремился иметь.
Постепенно он стал интересоваться теми, кого лечил, кому вернул жизнь. Время от времени поднимался в палаты, разговаривал с теми, кого оперировал, расспрашивал о жизни. Одна старуха рассказала ему, что все никак не может заснуть, потому что вспоминает, как в 1923 году украла у своей матери шиллинг из сумочки. Один старик все расстраивался, что не занимался как следует ирландским языком в молодости. «Стоило ли возвращать их к жизни?» — жестоко подумал Шамаш, входя в свой кабинет.
Где скрывалось то, ради чего он приехал в Дублин? Где искать ее, высшую и незримую жизненную силу предков? Однажды, когда он был не очень занят, он отправился в туристическое бюро Борд Фольте. За столом восседала довольно юная девица и подпиливала ногти.
— Знаете… — он замялся, — я хотел бы побывать в чем-то, ну, в чем-то древнем…
— Где?! В деревне?
— В каком-то древнем месте…
— Сходите к собору Христа.
С плохо скрываемой унылостью на лице она протянула ему листок бумаги с адресом. Он взял листок и молча вышел.
— С вас пять пенсов! — крикнула она вслед, но он уже не слышал. Шел по улице быстро, не оглядываясь, будто спасаясь от незримого преследователя. Темная стена собора возникла перед ним внезапно, и он сразу понял, что зданию не более тысячи лет. Он вошел внутрь. Нет, конечно, его послали не туда. Грустные останки лихого Стронгбоу,{2} уютно покоившиеся теперь под пышным надгробием, вряд ли могли поведать ему тайны вечной жизни. Он подошел к автобусной остановке и поехал назад в больницу, ругая себя за то, что потратил впустую три часа. Войдя в свой кабинет, сел за стол и вынул драгоценную рукопись. Чего же все-таки не хватает? Выпив кофе, взглянул на рекламный проспект, который ему дали сегодня в Борд Фольте. Вот! Новая Усадьба! Захоронения дохристианского периода! Вот куда надо было ехать!