— Врешь! — сказал Гилли.
— А чего мне врать… Так говорят… Сам я, ясное дело, ее про это не расспрашивал.
Загадочная старушка обитала на самом верхнем этаже высокого георгианского дома, и они порядком запыхались, пока добрались до ее двери.
— Это — мы! — гордо провозгласил Бродяга, когда она приоткрыла дверь.
— Входите, здравствуйте, господь да не ослабит руки ваши.
Пожелание было как нельзя кстати, потому что руки Гилли вдруг ослабели и начали дрожать. Приветливо улыбаясь, ему открывал дверь призрак его юности, та, которую он оставил там, в тени яблонь шестьдесят лет назад, она, его любовь, его отвергнутая мечта, память о которой не дала ему связать свою жизнь ни с одной другой женщиной. Она, Салли Хоулм. Он побледнел, сердце увяло, душа поникла.
Квартира оказалась очень маленькой, но довольно уютной. На полочках, по стенам, стояли горшки с цветами, рядом висели старинные гравюры и бледные коричневатые фотографии. Гилли заставил себя отлепиться от дверного косяка и шагнул в комнату. Неужели это Салли? Она даже, как ни странно, почти не изменилась. Только будто ослабела, устала.
— Вижу, с вами сегодня еще один мальчик, я его раньше как будто не видела. — Журчание ручья весной, пение жаворонка, звон колокольчика — куда это все исчезло? Ее голос стал хриплым и низким. Неужели она курит?
— Меня зовут Гилли Макгрене. — Он старался держаться уверенно, но его голос тоже вдруг оказался неестественно хриплым.
— Ах да, мне Эдан уже про тебя рассказывал. Ты ведь в этой школе недавно? Я тоже здесь птица залетная, — она улыбнулась, — так что мы с тобой, выходит, одного поля ягоды, может быть, сумеем найти общий язык? А?
Мальчики молча переглянулись.
— Твой отец нейрохирург, да? Надо мне ему как-нибудь показаться. А то, мало ли, вдруг раз — привет! Составишь мне протекцию?
Бродяга подмигнул Гилли, видал, мол, какая старушенция?
— Мы вам тут журналы принесли, какие вы любите. — Лиам протянул Салли яркий пластиковый пакет.
— Ага, спасибо, положи там. — Она опять повернулась к Гилли. — А мне еще Эдан протрепался, что мать у тебя монахиня. Разве это может быть у католиков, да еще в Ирландии?
Гилли пожал плечами.
— А почему нет? В Ирландии все теперь может быть.
— Понимаю, — но было видно, что она ничего не поняла. — Нет, ты мне все-таки объясни, они что, женаты, твои родители, разве у католиков так может быть?
Гилли молчал.
— Я, конечно, могу ошибаться, — продолжала она, — я ведь все это себе не очень-то представляю. Но как-то странно. Или тебе неприятно про это говорить? Ну, когда мы больше подружимся, ты мне все расскажешь, ладно?
— Да, конечно. — Гилли хотелось скорее кончить этот разговор, но он понимал, что разговор неизбежно возобновится, когда-нибудь в другой раз, когда они будут вдвоем, когда больше подружатся. А в том, что это произойдет, он не сомневался.
Когда они уходили, Салли слегка коснулась плеча Гилли.
— Дорогу ты теперь знаешь, приходи, когда захочешь.
Он молча кивнул.
— Ну, как она тебе? — Бродяга ткнул его локтем в бок. — А ты ей вроде понравился. Ишь, пригласила заходить. Но учти, от нее всего можно ждать. С ней один на один может остаться только герой.
— Я с ней один был, мы книги расставляли! — гордо и скромно вставил Эдан.
— Герой или дурак, — ехидно усмехнулся Лиам.
Гилли ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Сегодня было столько событий, что ему просто необходимо побыть одному, чтобы как-то все их в голове переварить. «Закинь себе в котел и прокипяти хорошенько», — говорили мальчики в таких случаях. Да вот только котелок-то у него был уже здорово помятым, мог и протечь. Когда они уже уходили и Гилли мысленно благодарил бога за то, что он не дал ему потерять сознание, то заметил две фотографии, висевшие в коридоре. На одной был изображен стройный красавец в военной форме с самодовольным и наглым выражением лица. Как же, знаменитый Джордж, брат-герой. На второй… Лучше бы он ее не видел… Бледное худое лицо, но, в общем, довольно приятное, как отметил Гилли… Патрик О’Хултаны.
Неужели он был таким? Или это уже не он… Да и имеет ли он право теперь говорить о своем прошлом, даже думать о нем. Когда же началась его жизнь? Или она еще не началась вовсе, все еще впереди, а то, что переживает он сейчас, это так, «пренатальный период»?