— Потоком бурным ручей обернулся, пусть зовется отныне Ревущим.
Через семь дней подошли они к лесу, остановились, дивятся лесу, кедров высоту они видят, пред горою кедры несут свою пышность, тень хороша их, полна отрады.
Боевой топор они наточили, Энкиду взял топор, стал рубить он кедры. Как только Хумбаба шум услышал, исполнился гневом:
— Кто это явился, кто бесчестит деревья, кто рубит здесь кедры? Что я отвечу совету графства?
И он заплакал…
Гильгамеш поднял глаза вверх и увидел лицо великана, похожее на часы, показывающие без двадцати четыре. На нем была высокая зеленая шапка, как крыша на нашей ратуше.
— Эй, ты, здание городского совета, ты чего ревешь?
Хумбаба услышал голос Гильгамеша и посмотрел себе под ноги.
— Это ты, Гильгамеш, совершил сей подвиг?
— Это он, — ответил Гильгамеш, показывая пальцем на стоящего рядом Энкиду.
— Нет, это он. — Энкиду, в свою очередь, показал на царя Урука.
— Да уж вижу, — мрачно сказал Хумбаба. — Придется мне, ребята, порешить вас обоих, чтобы ошибки не вышло. Не зря боги дали мне две руки.
— Но нас тут трое, — сказал Энкиду, имея в виду Хумбабу. Тот посмотрел на него с недоумением, и в эту минуту Гильгамеша осенило, что он должен делать. Да, правильно боги убеждали его взять с собой этого идиота Энкиду, поистине не знаешь, откуда может прийти помощь.
— Да, — подхватил он, — нас тут трое. С нами еще наш друг Суибне.{14} Он спрятался под этим большим деревом.
— Ой, ребята, сдается мне, что я это имя уже где-то слышал. Под этим деревом, говоришь? — Хумбаба нагнулся и выдернул могучий ствол с корнями. — Но его тут нет…
«Ну, назвался груздем — полезай в кузов, взялся за гуж — не говори, что не дюж, знай, сверчок, свой шесток, или как там еще», — мысленно сказал себе Гильгамеш, а вслух добавил:
— Он успел перебежать под то дерево.
Огромный кедр мгновенно оказался извлеченным из почвы. Великан отряхнул корни, и лицо его разочарованно вытянулось:
— Его и здесь нету.
— Он опять улизнул, этот наш Суибне. Он прошмыгнул у тебя между ног, а ты и не заметил. Теперь он вон там.
Великан вырвал из земли третье дерево и опять тщательно обследовал его корни. Опять безрезультатно.
— Он по веткам спрыгнул вниз, — крикнул Энкиду, до которого наконец дошло, в чем дело.
— Опять ушел! — взревел Хумбаба, до которого еще ничего не дошло. — Ну теперь ему не поздоровится!
Он начал вырывать один кедр за другим, и вскоре от могучего леса не осталось ничего. Стоя среди поваленных стволов, Хумбаба огляделся, понял, что он совершил своими руками, и, застонав, повалился мертвым. Его великанское сердце не выдержало потрясения.
— Ну, ты молодец! — восторженно сказал Энкиду.
— Если бы не ты, я бы не догадался. — Гильгамеш смущенно улыбнулся.
— Смотри, говорили, что это непроходимый лес, а оказалось-то всего четырнадцать деревьев.
— Не говори никому об этом, — прошептал Гильгамеш. — Раз уж считается, что мы совершили подвиг, пусть все будет как полагается.
— Да, небось уж пошли строчить на свои глиняные таблички. Я только одного никак не пойму.
— Ну, чего? — устало спросил Гильгамеш.
— А где на самом деле прятался этот Суибне?
Глаза мои видят…
После уроков Эдан отправился с Анной в кино. Все ждали его, но он явно не спешил, хотя именно в этот день его общество было просто необходимо друзьям. Они собирались обходить своих стариков, а Эдан обычно брал на себя наиболее трудоемкую часть работы. Может быть, поэтому Эдан и не спешил. Пошептавшись о чем-то между собой, Бродяга и Лиам подошли к Гилли.
— Послушай, нам уже надо идти, а Эдана все нет. Он обычно много делает. Без него нам не справиться. Так что лучше мы вдвоем к этому старику пойдем, а ты к той старушке иди один, раз уж она тебя приглашала. Ну, что успеем сделать, то сделаем.
— Ладно, — неуверенно протянул Гилли.
— Вы с ней общий язык быстро найдете. Ты тоже весь какой-то несовременный, — засмеялся Лиам.
— Ты на него не обижайся, — Бродяга, улыбаясь, смотрел Гилли прямо в глаза. — Это он просто ревнует: его-то она к себе одного не приглашала.
Они ушли. Гилли остался в спальне один и невольно опустился на край кровати. Может, не ходить? Сердце билось, как пойманный заяц. В его бедной голове пенилась любовь к трем женщинам одновременно: юной Салли его молодости, Салли-старухе и к Анне, прекрасному воплощению свежей силы и чистоты. Он был влюблен в нечто, чему сам уже не знал имени. Может, это просто была любовь как таковая, биение токов юного тела, которые постепенно проникали в его старый мозг. Радость жизни бушевала в нем, выплескиваясь на весь окружающий мир. Сейчас он увидит ее… Да, уже за одно это он должен благодарить доктора Макгрене. Но что он ей скажет? Или лучше ничего не говорить? Просто слушать ее рассказы, выспрашивать о ее молодости…