Лишний раз подтверждая существование телепатических связей между людьми, на столе доктора зазвонил телефон. Услышав голос Хумбабы, Макгрене нисколько не удивился, но, поняв цель звонка, растерялся, а затем пришел в ярость. Судьба просто смеялась над ним!
Перед разговором с Нинсун, в ходе которого он чувствовал себя полным идиотом, вынужденным делать вид, что даже рад произошедшему, он принял целую горсть таблеток. Но помогло это мало: сердце билось, как кошка, которую мальчишки ради смеха посадили в целлофановый пакет.
В понедельник утром, сразу после завтрака отец Хумбаба вышел к мальчикам и торжественно объявил им о прибытии новой экономки. За его спиной, смущенно улыбаясь, стояла сестра Бонавентура.
Ее вид не вызвал у мальчиков особого энтузиазма.
— Гляди, — Лиам толкнул Гилли в бок, — их там в монастыре, видать, голодом не морили.
Гилли спокойно взглянул на него и ответил:
— Это моя мать.
Да, тогда за завтраком Гилли сумел держаться со спокойным достоинством, но, оставшись один, он всерьез задумался и не на шутку испугался. До этого в его жизни, несмотря на отдельные трудности, не было серьезных препятствий. Как шар, пущенный умелой рукой по бильярдному сукну, он легко катился вперед, набирая скорость для своего нового существования. Теперь Гилли ясно понял, что был практически бесконтролен. Да, был, но теперь… Он не сомневался в том, что Нинсун прислал сюда Шамаш, и даже начал подозревать, не его ли вездесущая рука столкнула с лестницы прежнюю экономку. Как считал Гилли, Нинсун начнет встревать во все, лезть в любую щель, и конец параду. Интересно, что именно в его поведении вызовет наибольшее осуждение доктора: курение, музыка, гэльский футбол или… (но об этом Нинсун вряд ли сможет узнать). Да, еще вино! Ведь он небось мусульманин, у них-то спиртное вообще запрещено. А вдруг он сам тоже устроится в школу, например, биологию преподавать. Хумбаба вроде бы у него весь в руках. Да, решил Гилли, теперь покоя не жди и золотым денечкам настал конец!
Узнав, что на место экономки к ним поступила знаменитая мать Гилли, мальчики были просто потрясены. Сестра Бонавентура, естественно, не могла понять, чем вызван столь бурный интерес к ее скромной персоне, и приписывала его зарождающемуся религиозному чувству. На многочисленные (и совершенно неожиданные для нее) просьбы рассказать что-нибудь «из ее прошлого» она обычно отвечала лишь рассеянной улыбкой, являвшейся в глазах мальчиков подтверждением достоверности ярких рассказов Гилли. Сам же он держался с Нинсун подчеркнуто сдержанно, считая, что этим ясно дает ей понять, что планы их разгадал и на поводу у них не пойдет. В том, что Хумбаба является одним из участников сговора, он тоже не сомневался. Втайне же, как в свое время и Шамаш, он надеялся, что сестра Бонавентура найдет себе какой-нибудь иной, более достойный объект любви.
Через неделю после появления сестры Бонавентуры в школе у пятерых мальчиков были обнаружены странные симптомы, напоминавшие дизентерию. На следующий день они проявились еще у троих, а еще через два дня больше сорока учеников и четверо учителей слегли с этим же антисанитарным недугом. Впрочем, вскоре все они уже были здоровы, и что же это было, так и осталось невыясненным. Конечно, обвиняли Нинсун. Точнее — не столько обвиняли, сколько с уважением подозревали. «Она, наверное, отравить кого-то хотела, наверное, кого-то из учителей», — шепотом передавали друг другу мальчики. Гилли держал себя загадочно, не опровергал ни одной из выдвигаемых версий.
Именно после этой истории Гилли еще больше сблизился с Бродягой. Часто, поздними вечерами, когда в спальне начиналась игра в карты или в кости, они уединялись где-нибудь на подоконнике и затевали долгие беседы о «смысле жизни». Бродяга принципиально не играл ни в какие азартные игры, считая, что ему все равно никогда не повезет ни в чем подобном. Гилли же, который раньше не отказывался от таких развлечений и даже находил в них известное удовольствие, после появления в школе Нинсун начал избегать всего, что могло вызвать осуждение доктора.
Сам Бродяга мало рассказывал Гилли о своей жизни, но от других мальчиков тот знал, что Бродяга единственный сын довольно обеспеченных родителей. Правда, назвать благополучной эту семью трудно: отец сильно пил, что вынудило жену с ним расстаться. Не надеясь оформить развод, она скиталась с маленьким сыном где-то по южным графствам, потом, говорят, уже отдав Бродягу в школу, жила с кем-то в Англии, лишь изредка приезжая в Дублин. Так что в последние годы Бродяга виделся с отцом чаще, чем с матерью, но встречи эти, как сам он однажды признался Гилли, для него мучительны: отец обычно заявляется уже под хмельком и с ходу начинает поливать грязью «эту шлюху». Вообще же Бродяга не слишком любил рассказывать о себе, он вообще был немногословен, что придавало его редким словам особый вес. В классе его уважали и просто любили за добрый и мягкий характер. Глядя на него, Гилли почему-то часто ловил себя на грустной мысли, что у него так и не было детей. «Вот был бы у меня такой сын, как бы я любил его, со мной ему было бы хорошо»; — думал он, разговаривая с Бродягой. Сам Бродяга, конечно, не мог и подозревать о той глубокой отеческой нежности, которую испытывал к нему этот щупленький светловолосый мальчик с грустными, задумчивыми глазами. Впрочем, со свойственной ему душевной тонкостью он быстро понял, что в жизни Гилли было что-то, о чем он не хочет рассказывать, что-то, заставившее повзрослеть раньше времени. Он не расспрашивал ни о чем, но непроизвольно тянулся к Гилли, надеясь услышать от него что-нибудь умное, Гилли всегда выглядел уверенным в себе и спокойным; если среди мальчиков вспыхивал спор из-за места у телевизора или куска торта с вишенкой, он неизменно пожимал плечами и говорил: «Мне все равно». Именно поэтому все лучшее доставалось обычно ему.