Весь последний месяц Шамаш чувствовал себя плохо. Утром он просыпался с тяжелой головой, после кофе у него начинали дрожать руки, сердце тоже давало о себе знать. Если операция длилась больше двух часов, начинали ныть колени. К вечеру поднималось давление. Со свойственной сильному полу мнительностью он прислушивался к своему телу, постоянно отмечая все новые и новые признаки приближающегося конца. Смирившись с этой мыслью, он привел в порядок свои записи и дал прочесть их другому хирургу, которому, надеялся, можно доверять. Сначала тот подумал, что Шамаш разыгрывает его. Потом попросил повторить рассказ. Много часов провели они на кожаном диване в кабинете Макгрене, споря друг с другом. Потом Шамаш сам купил двух обезьян… Живы остались обе! Только после этого между двумя хирургами был заключен договор, согласно которому мозг Макгрене должен был быть своевременно пересажен в новое тело. Если операция пройдет удачно, в чем они не сомневались, Шамаш № 2 должен будет проделать то же со своим учеником и помощником. И жизнь победит смерть.
Сейчас Шамаш жалел, что проболтался Хумбабе. Он надеялся, что старик священник просто не поверил ему и уже забыл обо всем.
Ко всем мучениям Хумбабы теперь прибавилась бессонница. Он кашлял, ворочался с боку на бок, несколько раз зачем-то вставал. К утру кашель усилился, и, поднеся ко рту носовой платок, Хумбаба заметил на нем розоватую слизь. Этого не хватало! После завтрака он решил позвать к себе Гилли и поговорить с ним. Гилли вошел и молча стал у стены.
— Садись. — Хумбаба показал рукой на низенький стульчик у стола. Гилли сел и выжидающе посмотрел.
Хумбаба протянул ему яблоко.
— На, хочешь? (Во время допроса следователь обычно предлагает закурить.)
— Нет, спасибо. (Я не курю!)
Они помолчали. Директор не знал, как начать разговор. Спросить что-нибудь о школе, об уроках? Или прямо приступить к делу? Хумбаба нервно потянулся, огласив комнату ревматическим хрустом суставов.
— Вчера я говорил с твоим отцом. Он просил меня посмотреть, как у тебя тот шрам. Ну, все ли зажило. Он сказал, что сейчас уже почти ничего не должно быть видно. Если, конечно, все идет как надо. А? У тебя ничего там не болит?
Гилли недоверчиво посмотрел на него:
— О чем это вы? Может, как в тот раз, поговорим о музыке? — Он попытался засмеяться.
— Ты понимаешь, о чем я говорю. — Хумбаба упивался его растерянностью. — Пожалуйста, будь любезен, приподними свои роскошные волосы надо лбом.
Гилли молчал. Хумбаба встал и, подойдя к нему сзади, положил руки на светлую мальчишескую голову.
— Эй, вы, — Гилли вздрогнул. — Уберите руки с моей головы. Вы еще, слава богу, не епископ.
— Да, но я директор школы. И ты обязан меня слушаться. Понятно? Ты срубил мои сосны, и тебе до сих пор ничего за это не было. Так? Я решил за это обрить тебя наголо.
— Я вам не Самсон, — сказал Гилли хриплым голосом.
Хумбаба, улыбаясь, перебирал его волосы.
— Как часто наш авторитет, — задумчиво сказал он, — зависит от такой, казалось бы, ерунды. Тебе обреют волосы, и ты сразу станешь изгоем. Никто не захочет дружить с тобой. Уж поверь, мальчики в этом возрасте, как ни странно, придают внешности очень большое значение. А лысая голова, сам понимаешь, никого не красит. Да еще этот шрам. Так что, маленький актер, все твои старания пропадут даром.
— Господин директор, прошу вас, оставьте меня в покое. Я искренне сожалею, что так получилось с этими соснами. Поверьте, я не думал, что это вас так расстроит. — Его голос дрожал.
— Да ну, Макгрене? Да, кстати, а как тебя зовут на самом деле?
Гилли почувствовал холод в желудке. Неужели старик все знает?!
— Ну, раз вы все знаете, — нервно сказал он, — придется признаться вам, что на самом деле я — Сенхан Торпейст, верховный поэт Ирландии, пророк и друид.
— Он не был друидом, — машинально поправил его Хумбаба. — Послушай, сынок, давай поговорим серьезно. Только выслушай меня, не перебивай, ладно? Твой отец, когда устраивал тебя сюда, все мне рассказал. Ты понимаешь, о чем я говорю? Он должен был поступить так, ведь моя основная задача — воспитать душу, а не только дать разные знания. И, хотя ты и старше меня почти на десять лет, я и тебя тоже должен был воспитывать. Подожди, не перебивай, мы ведь договорились, что ты будешь меня слушать.