— «В плену сенсации. Известный художник Г. В. Фогель неожиданно для собратьев по кисти занялся торговой рекламой: уже третий месяц осаждают любители ню оформленную им витрину Гостиного двора. Потакая нездоровым вкусам публики, идя на поводу своего старчески гипертрофированного интереса к наготе, Фогель выставил на всеобщее обозрение ничем не прикрытый манекен. Нет, мы далеки от попыток осудить великое право искусства служить народу. Тем более от лицемерного запрета показывать людям прекрасную обнаженную натуру. Но одно дело — античные скульптуры, бессмертные полотна мастеров в залах Русского музея и Эрмитажа. Совсем иное — нагота за стеклом универмага, посещаемого не только тружениками станков и полей, но и иностранными гостями.
Поистине удивительна позиция дирекции Гостиного двора, вытягивающей план таким сомнительным способом привлечения публики.
Мы не ханжи. Когда мы говорим «неприкрытый манекен», то имеем в виду не только атрибуты одежды.
И все же позволительно спросить: где образ нашего современника? Где отзвуки происходящих вокруг событий? Искусство не может быть безразлично к социальным переменам. Пусть горожане и гости видят в витрине ткачиху, доярку, молодую учительницу. Радость жизни не в восхвалении обезличенного тела. И мы не допустим низведения нашей прекрасной, добившейся равноправия женщины-матери до положения обыкновенной натурщицы.
Не место фогелевским ню в витринах нашего города!»
Я свернула газету и еще некоторое время думала о прочитанном. Все в статье вроде бы было правильным, но не согласовывалось с живущим в сердце воспоминанием о красоте и чистоте — я ведь не умела так сразу отделить натуральное от мишуры: ребенку трудно отличить истину от демагогии. И вообще, обыкновенные слова, едва их опубликуют, приобретают над нами безусловную власть. Тогда я, конечно, рассуждала не в таких вот сегодняшних выражениях, но, честно говоря, разозлилась порядочно.
На беду, разговор наш начался при Лике, которая вошла в кухню с грязной посудой и услыхала конец статьи.
— Все правильно, — сказала она. — Не место.
— Вам больше бы импонировало, дай я в руки манекену знак, так сказать, профессии? — спокойно спросил Фогель, подставляя под кран пустую кастрюльку.
— Вы меня, дядя Гора, не путайте. Что ж, по-вашему, в газетах про вас неправду пишут?
— Ну, почему же? Правду. Да только не всю, не полную и не по существу. Так называемая спекуляция громкими словами, когда привлекаются такие средства, что уже неважно, по какому поводу их привлекли, они сами по себе аргумент. Главное в общих чертах верно, поэтому неоспоримость «мелочей», второстепенных допущений и конечных выводов тоже не подвергается сомнению. Смешно спорить, если манекен в витрине громят с позиций эпохи и народа.
— Вы против искусства для народа? — швырнула новый лозунг Лика, сбитая с толку непонятным непротивлением художника. Возмущайся Георгий Викторович написанным, ей было бы легче.
— Упаси бог! — Фогель в притворном ужасе вскинул руки. — Стал бы я иначе на старости лет изобретать синтетические жанры! Потакать, как выразился автор статьи, нездоровым интересам публики...
— И позорить квартиру! — победно закончила Лика, с полотенцем через плечо покидая поле брани.
Фогель зажал двумя пальцами ручку вымытой кастрюльки, поболтал ею в воздухе, точно маятником.
Потом повесил на гвоздик и отправился к себе.
— Георгий Викторович! — Я догнала его в коридоре, тронула за локоть: — Плюньте вы на эту чепуху. Не расстраивайтесь.
— Мне-то что, я бы плюнул. Но как быть с теми, кто не доверяет собственному вкусу и по таким вот статьям учится понимать изобразительное искусство?
— Ого, по статьям! Разве вы не видели, сколько народу там, перед витриной? Люди же чувствуют, только сказать не умеют.
Он уже открыл дверь в комнату, обернулся на пороге, с интересом посмотрел на меня:
— К счастью, а в данном случае — как раз к несчастью, в искусстве вопросы правоты-неправоты не решаются голосованием. Большинству может неожиданно понравиться что-нибудь низкопробное, которое сегодня, сейчас отвечает настроению каждого. Легкость и бездумная непритязательность сами по себе сила. Я уж не говорю о моде, об инерции подражания. Отцвели же песни-однодневки «Мишка», «Ландыши». А уж как гремели, помнишь? Хотя, что я, где тебе помнить...
— А вот и помню! — Я слегка обиделась. — «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»
— Да-да, вижу, что помнишь, — Георгий Викторович улыбнулся. — Действительно, этим песням не так много лет. Они моложе тебя. Тем не менее никто их больше не поет. Забыли. А кто бы и хотел спеть, будет немедленно обвинен в дурновкусии.