В коридор выглянула мама:
— Аня, опять ты мешаешь дедушке отдыхать? Марш домой!
— Сейчас, мамочка. Вот только объясню Георгию Викторовичу про его скульптуру.
Я испытывала благодарность к Фогелю за взрослый разговор, хотела, чтоб ему не пришлось о нем пожалеть.
— Георгий Викторович, разве сами вы не уверены в своей правоте?
Он долго рассматривал что-то у себя на ладони.
— Хороший вопрос. Но ответить на него трудно. Если бы наша вера никогда нас не подводила! Во всяком случае, мне было бы спокойнее, если б «коханка» не собирала толпы.
— Кто?
— «Коханка». Назвать манекеном язык не поворачивается. Она для меня больше, чем манекен.
Я решительно переступила порог:
— Георгий Викторович, кино «Человек-амфибия» критики тоже ругают, а народ его любит. И музыка там хорошая, мне нравится.
— Фильм слабенький, музыка его переживет, — Фогель снял со стены акварель «Стога». — Посмотрим, что тебе дольше запомнится: эта штука или та, за витриной...
— Оба. Обе. В общем, и то и другое, — пообещала я.
— Никогда не стремись утешить любой ценой, девочка. Извини, я устал.
Я пошла к двери. И только тогда заметила, что уношу акварель.
— Ой, простите...
— Бери, бери. На память о старике Фогеле.
Я думаю, расстраивал его не сам факт паломничества к «коханке», а мысль, что это зачеркивает все сделанное им раньше, кистью. Выходит, — оно никому не было нужно. Трудно признать на девятом десятке, что всю жизнь делал не то.
Об этом, помню, собравшись у него по какому-то поводу, говорили друзья Георгия Викторовича. Я по всегдашней обязанности открывала им дверь, провожала в комнату. Сбегала в булочную, купила на свое усмотрение два кекса. А когда вернулась, в фогелевской комнате было накурено и шумно. В углу, на табурете, подперев подбородок тростью, сидел неимоверно длинный и сутулый Борис Снечкин, никакой вовсе не художник, а инженер-химик. Из-за сильной сутулости он всегда на всех глядел исподлобья. На диване, пыхтя трубкой, развалился бородатый здоровяк Михаил Денисович Калюжный, по внешности которого никто никогда не догадывался, что он едкий и злой карикатурист. Зато мрачный, худой и остро отточенный, как карандаш, Юра Глумов писал задумчивые пейзажи.
Ему, по словам Георгия Викторовича, недавно исполнилось семьдесят пять, но иначе, чем Юрой, никто его не звал, поэтому отчество его осталось мне неизвестным.
На краешке стула, готовая в любой момент сорваться с места и лететь по делам, примостилась Галя Николаевна, тоже член Союза художников, бессменный член оргкомитетов всех выставок, но ни одной ее работы мне ни до того, ни позже видеть не доводилось.
Снечкин, глядя в пол, неторопливо басил:
— Душу ты, Гор, из людей вынимаешь своей красотой, это верно. Но сколько ж можно одной фигурой забавляться? Мечешься, ищешь, улучшаешь... У нас, у инженеров, есть правило: после третьего—четвертого варианта отбирать у человека работу, а то он зациклится, пойдут вечные улучшения — и никаких результатов. Добиться совершенства невозможно, совершеннее всего пустота.
— Не понимаешь ты, Боря, в нашем деле, хотя чего иного ждать от дилетанта? — Галя Николаевна вынеслась на середину комнаты и наверняка протаранила бы Снечкина, если бы тот не погрозил ей загодя тростью. Это Галю Николаевну не смутило, она круто развернулась и с места в карьер накинулась на Фогеля: — Куда какое искусство — перестановка куклы на потребу торговой администрации! Фантазия на тему манекена! Фи, Георгий, вы дискредитируете жанр. Занимались бы чистой скульптурой, я сама ваяла в юности. Но нет, где там, вы рожаете Галатею, ищете сверхвыразительную пластику! Что же после вас останется, а? Никаких следов. Колебания воздуха... — Галя Николаевна заметила меня, подлетела, отобрала нож: — А ты зачем здесь, девочка? Иди-иди, я сама кекс порежу.
— Нюта, расставь, пожалуйста, голубой чайный сервиз, — перебил ее Фогель, незаметно мне подмигивая. Он-то понимал, как мне интересно, как не хочется уходить.
Я тоже ему подмигнула. И стала нарочно медленно вынимать чашки из серванта и по одной носить на стол.
Галя Николаевна недовольно сморщилась, бросила резать кекс:
-— И потом, дорогой Георгий, вы давно не выставлялись. Ну, хотите, я договорюсь о вашей персональной выставке?
— Зачем ему мелочиться? — Калюжный вынул трубку изо рта и захохотал. — Нам с вами и не снилась аудитория, какую он имеет ежедневно. Кроме того, за это ведь неплохо платят...
— Миша, я требую вести себя прилично! — тонким голосом закричал Фогель.