Послышался голос физрука — и все стали переодеваться.
— Пойдём с нами, попрыгаем, — сказал Михеев. Он держался рядом со мной на правах старого друга.
— Давай, Саня, раздевайся! — сказали остальные. — Физрук у нас молоток, увидит — не заметит, заметит — не скажет.
— А чего тут особенного, — сказал Дубарев, — захотел человек позаниматься физкультурой и спортом — и пришёл.
У Дубарева всё ничего особенного.
Все стали так приставать, что я решил раздеться. Вообще-то я понимал, что они надеются на какое-нибудь развлечение. Всё-таки я у них вычеркнутый.
Мы построились в зале. Я встал на своё законное место — между Пекой и Дубаревым. Несколько освобождённых, как всегда, уныло сидели на скамейке. Среди них был Палён. Он притворялся, что у него всё ещё болит зуб.
Может, это Палён взял лодку и сказал на меня? Вон как он хорошо притворяется.
Вот что тот человек наделал. Я теперь всех наших ребят подозреваю. Я не думал, что это так противно — подозревать.
Когда мы уже построились, из своей раздевалки стали выходить девочки. Поля вышла в числе последних. Никто из них меня не заметил. Мы повернулись по команде физрука и побежали к залу. Тапок у меня не было, и я бежал в носках.
Сначала я бежал позади Пеки, стараясь правильно взять дыхание. А потом, на третьем кругу, я подумал: «На черта мне правильно брать дыхание и вообще зачем я бегу? Письма всё ещё нет, на меня кто-то наговорил, штраф, может быть, не сегодня-завтра пришлют, а я бегу. Да ещё стараюсь правильно взять дыхание». Всё это было очень нелепо.
Когда мы разделились на две группы и выстроились друг против друга, я стал смотреть на Полю. Но первой меня увидела Куркина. Она закричала:
— А Скачков почему здесь? Смотрите, Скачков пришёл!..
— Молчи, Куркина! — сказал Дубарев.
Тут Поля меня и увидела. Она тоже слегка удивилась. Но мне показалось, что она и обрадовалась. Даже когда она без галстука, всё равно видно, что она настоящая пионерка.
Мне сразу стало полегче. Мы разомкнулись и стали выполнять упражнения. Я понимал, что вид у меня далеко не спортивный, но зато я приосанился. Я взглянул на Тентелева — он тоже очень старался.
Дубарев вдруг зашептал мне слева:
— А четвёртым уроком у нас Закавыка…
Сказал и застыл, будто замечтался. Ему сделали замечание. Дубареву на всех уроках делают замечания.
Пека, наверно, услышал, о чём сказал мне Дубарев, потому что, когда мы делали поворот корпуса с разводом рук в стороны, он выпятил грудь и прошептал:
— Закавыка у нас через урок. Ты уж не уходи, Саня…
Дубарев с Пекой сбились со счёта, так они, видно, разволновались, вспомнив Закавыку. Физрук повысил на них голос. Он вообще редко его повышает. Физрук у нас хороший, молодой. Но по фамилиям он знает только тех, кто у него занимается в спортивных секциях.
Когда мы сомкнулись, Дубарев зашептал:
— Наша судьба в твоих руках, Саня! Другой такой возможности не будет.
Пека ему помогал:
— Проучи его, а, Саня! Чего тебе стоит.
Дубарев сказал:
— Отомсти за наши двойки! Ведь он нас пересиливает!
Так они наседали на меня с двух сторон, а я всё представлял себе, как будет весело, окажись я на уроке математики рядом с Закавыкой.
И я дал согласие.
Потом мы учились делать стойку на голове. Когда я вышел на стойку, физрук оживлённо сказал:
— Так, хорошо! Ноги вместе, носки оттягивай!.. Оттягивай носки!
И тут, стоя вниз головой, я снова подумал: зачем мне всё это нужно — стоять вниз головой да ещё носки оттягивать?
И в ту же секунду я рухнул вниз. Но всё равно физрук меня похвалил.
Пока я делал стойку, все ребята уже узнали, что я собираюсь отомстить Закавыке, рассчитаться с ним за все двойки и замечания. Отступать было некуда. Девчонки поглядывали на меня с уважением, всё время шептались и посмеивались. И был такой момент, когда все ребята, сидевшие на скамье, вдруг зашептались, задёргались, даже освобождённые заволновались на своей штрафной скамейке — до них тоже дошло. Вот что я наделал.
Физрук скомандовал:
— Встать!
Все встали, опомнились.
— Садись.
Я сел и стал вспоминать что-нибудь такое из своих отношений с Закавыкой, что бы меня могло разозлить. Я вспомнил, как однажды он мне сказал: «Скачков, вот будешь толкаться, я тебя так толкну, что в стенку влетишь; родители придут, две недели выковыривать будут».
Но ведь это была шутка. Я и правда в тот раз выталкивал Михеева с парты. Нет, всё-таки настоящего зла на Закавыку у меня не было.
Я подумал: «Ну кто может сказать, что я здесь чужой?» Сейчас я был в классе самым нужным и своим человеком.
Когда прозвенел звонок, мы пошли в раздевалку. Вдруг подошёл физрук и загородил мне дорогу. В руках у него были шариковая ручка и блокнот.
— Послушай, — сказал он, — как твоя фамилия?
Вот оно, начинается. Я покраснел.
— А зачем?..
— Как ты посмотришь, если я запишу тебя в секцию? Мы занимаемся по четвергам. Из тебя может получиться гимнаст, у тебя есть пресс. — И он ткнул мне шариковой ручкой в живот. — Во всяком случае, третий юношеский разряд я тебе гарантирую.
Я стоял перед ним и молчал.
— Чудак, ну чего ты так покраснел?
И вот какая бессмыслица вышла: я кивнул головой и назвал свою фамилию.
Можно, Августа Николаевна?.
Третьим уроком у них была литература. Я очень не хотел попадаться на глаза Августе Николаевне, думал: отсижусь где-нибудь на лестнице. Но она меня заметила ещё на перемене.
Она сказала:
— Скачков, ты чего здесь делаешь?
Я говорю:
— Я зубы лечу.
— Где, в школе?
— Да нет, в поликлинике.
Все сразу заныли:
— Августа Николаевна, можно, он у нас на уроке посидит! Можно, а? Он ведь смирный!..
— Ну, пусть посидит, — отвечает Августа Николаевна. — Только если он будет работать. Мы сейчас будем писать сочинение «Как я провёл лето». Скачков, будешь писать?
— Он будет, Августа Николаевна!.. Саня, ты ведь будешь, ты ведь хорошо провёл лето?.. — А сами подмигивают.
Я сказал:
— Буду.
И зачем мне писать про лето? С какой стати? Ну, была хорошая погода. Я был в лагере. Мы ходили в лес. Сначала было открытие. Потом закрытие. Батя перед этим уехал в командировку. Что писать-то?..
Но отступать опять было некуда. Я сел на своё законное место, рядом с Михеевым. Сумин сам испарился на задний ряд. Даже просить не пришлось — уважает! Но план он так и не составил. На доске — пустое место. В самом деле, надо ему помочь.
«Ну, что писать-то?» — подумал я, доставая тетрадку. Писать совсем ничего не хотелось.
Кругом скрипели перья, шелестела бумага, а я просто сидел и вспоминал одно лето. Давно оно было, лет пять назад…
Говерла!
Давно, пять лет назад, Саня карабкался по склону горы. Под ноги ему попадались то горелые пеньки, то хрустящие завалы из веток. Но больше всего ему мешали идти крупные ягоды земляники. Да он бы и остался здесь, на склоне, среди багровых земляничных кустов, прыгающих звонких кузнечиков, блёклых колокольчиков, иван-чая. Но сверху его то и дело подгонял отец: