Что больше всего взбесило папу, так это бродившие по улицам Нью-Йорка тысячи бездомных и голодных брошенных детей, которые продавали газеты, чистили обувь, играли на скрипке на паромах через Гудзон; и тысячи других детей, работавших вместе с родителями на потогонных предприятиях Нижнего Ист-Сайда. Папа не мог понять, почему люди из ОПЖД не тратят своё время, энергию и деньги на помощь им.
Чтобы избежать неприятностей со спасателями детей, менеджеры некоторых театров рекламировали меня как карлика и велели родителям одевать меня соответственно. Но папа хотел, чтобы, по крайней мере, все театральные люди поняли, что я его маленький сын. Он дал объявления в газеты театрального профсоюза, где заявил, что я не карлик, и скромно добавил: «Но открытие среди юных эксцентрических талантов, верно направляемое на создание прочных комедийных эффектов. Самый уникальный персонаж в водевиле. Миниатюрный комик, представляющий неотразимую комедию с гигантскими эффектами, заставляющий даже почтенных дам держаться за бока».
Как видите, никакие эпитеты — даже «гигантский» для миниатюрного комика — не были слишком сильными для моего папы, когда он пускал в ход старый «Бликенсдерфер» — антикварную пишущую машинку, которую таскал с собой по всей стране.
По мере того как я подрастал, наш спектакль становился всё грубее. Мы, к примеру, никогда не старались повторять один и тот же номер два раза подряд. Нам было гораздо веселее удивлять друг друга выделыванием самых диких трюков, какие только могли прийти в наши головы.
Номер начинался с того, что папа выходил и объявлял, что будет декламировать. Иногда он говорил, что споёт красивую песню. Едва он начинал «Maud Muller» или «Где бродит мой заблудший мальчик?», как я появлялся и привередливо выбирал одну из тринадцати или четырнадцати метёлок, лежавших на конце потрёпанного кухонного стола, который мы использовали в наших номерах. Игнорируя отца, я тщательно сметал со стола, и вдруг замечал то, чего там не было. Я брал невидимый предмет ладонями, сложенными чашей, изучал его и клал на другой стол. Это огорчало папу. Прекратив пение или декламацию, он перекладывал невидимую вещь на прежнее место. Я переносил её туда, куда хотел; он снова перекладывал обратно. Наш гнев разрастался, пока мы не начинали остервенело драться, бить, пинать, молотить и швырять друг друга через стол и всю сцену.
Но наша самая популярная драка была та, в которой я бил его метлой, а он отталкивал меня, упираясь рукой в мой лоб. Мы начинали с обмена лёгкими затрещинами для забавы, потом шли тумаки посильнее, потом крепкие удары, в которые мы вкладывали всю душу. В середине драки дирижёр, реагируя так, будто раньше ничего подобного не видел, вставал, стучал своей палочкой и командовал оркестру начинать «Хор недовольных», которому мы задавали темп, молотя друг друга.
В другом номере мы использовали декорации, изображавшие комнату в деревенском доме. В каждом водевильном театре имелись такие. Мама выходила на середину и играла на саксофоне. Она продолжала играть, не обращая внимания на хаос, который царил позади и вокруг неё. Пока она играла, папа вешал зеркало в углу дома, намыливал лицо и начинал бриться старомодной опасной бритвой.
Я привязывал длинную толстую резину к крючку над зеркалом, а к другому её концу был прикреплён баскетбольный мяч. Я брал мяч и нёс его в противоположный угол сцены. С каждым моим шагом публика вскрикивала, ожидая, что резина лопнет и щёлкнет отца по голове. Но вот резина была натянута туже некуда, и я отпускал её. Папа брил шею своей старомодной опасной бритвой, когда мяч бил его по голове и втемяшивал его намыленное лицо в зеркало. Под визг публики мама продолжала невозмутимо играть на саксофоне.
В 1910 году Аннет Келлерман, австралийская водная звезда, вызвала сенсацию своим цельнокроеным купальным костюмом, и мы нарядили маму в такой же, а сверху в распадающееся платье. Вдобавок к этому на голове у неё была большая шляпа. В финале папа дёргал за верёвку, которая срывала платье и оставлял маму играть на саксофоне в плотно обтягивающем купальном костюме и огромной пышной шляпе.
Незадолго до этого было четыре Китона, а в то время уже пять. Мой брат, Гарри Стэнли Китон, более известный как Джинглс, родился, когда мне было девять, а моя сестра Луиза — двумя годами позже. Одно время у папы были честолюбивые мечты посоревноваться с номером «Эдди Фой и семь маленьких Фоев». Величайший момент в их номере наступал, когда Эдди-старший подходил к краю сцены и доверительно сообщал публике: «Мне понадобилось много времени, чтобы сделать этот номер».