Но я похлопал её по руке и подошёл к сердито смотревшему незнакомцу.
— Не думаю, что ты в чём-то виноват, — сказал я самым вежливым тоном, — но она немного выпила. Почему бы тебе не извиниться, чтобы она замолчала?
Незнакомец доходчиво объяснил, что я могу сделать для Мэри, использовав грязнейшее из четырехбуквенных англо-саксонских слов.
Теперь Китон действительно оказался в трудном положении, а все остальные, похоже, были в трансе. По крайней мере, никто не пытался вмешаться. Пока я обдумывал проблему и приходил в бешенство из-за того, что этот шут поддержал выходку Мэри, он прояснил дело, добавив:
— К тебе это тоже относится.
— Ты меня сильно озадачил, — сказал я ему, — но мы не будем разбираться на публике. Давай спустимся во внутренний двор, где сможем всё уладить очень быстро.
— Нет, — ответил он.
— Что значит «нет»? — спросил я, подходя и беря его за руку, пытаясь увести. Но к ужасу игроков, он вцепился в кромку ближайшего стола и уволок его почти на три фута. Я пытался оттащить его, но он держался за стол мёртвой хваткой. Тем временем фишки на столе раскатились во все стороны, а глубоко потрясённые игроки пытались водворить их обратно на различные позиции у линий «Ходить» и «Не ходить», на «Поле» и другие точки зелёного стола.
Я дёргал этого труса за свободную руку, но не мог оторвать его. В конце концов, не зная, что делать дальше, я направился к бару, где был до того, как началась вся ерунда. По дороге встретил Бастера Коллиера и Луиса Уолхайма и рассказал им о случившемся.
Увидев, что я по-прежнему взвинчен, они заманили меня во внутренний двор, где был колодец. Они подняли меня и свесили в него вниз головой.
— Это вечеринка. Зачем позволять таким пустякам огорчать себя? — сказал Уолхайм. Как и все, Луис обычно относился философски к неприятностям своих друзей.
Что уж говорить, я находился не в том положении, чтобы спорить с ними. Они поставили меня на ноги, только когда я поостыл. Мы вернулись в казино, и Бастер Коллиер заказал мне выпивку.
Немного погодя появилась трепещущая Мэри Нолан.
— Ну вот опять, — сказал я Уолхайму.
— Прости меня, — начала Мэри, — прости меня, Бастер, за то, что я тебя втянула в это дело. Я объясню твоей жене, чтобы она не подумала…
— Не беспокойся, — сказал я, — но что этот парень тебе сделал?
— Он положил руку мне на грудь.
Я посмотрел на чрезвычайно глубокий вырез её платья. Одна её грудь выпала.
— Наверное, она выпала, как сейчас. Тот здоровенный трус ещё и джентльмен. Он вежливо прикрыл её. Но я не джентльмен, и на этот раз тебе придётся вернуть её обратно самой.
Полнометражные фильмы, которые я начал делать в 1923 году для выпуска на «Метро-Голдвин-Майер», очень хорошо приняли. «Три эпохи», первый из них, состоял из трёх эпизодов, где я был показан живущим в каменном веке, во времена Римской империи и в наши дни. Смысл этой комедии заключался в том, что любовь и отношения мужчины и женщины не меняются с начала мира.
«Три эпохи» пошёл хорошо, а следующий, «Наше гостеприимство», даже ещё лучше. В первую неделю в «Кэпитол», большом бродвейском кинотеатре Лоу для премьер, он достиг кассового рекорда, а в сотнях других почти сравнялся с кассовым рекордом для сетей.
Для выпуска на «Метро-Голдвин-Майер» я сделал ещё пять полнометражных фильмов, работая на собственной студии: «Шерлок-младший», «Семь Шансов» (Seven Chances), «Иди па Запад!», «Сражающийся Батлер» (Battling Butler) и второй из двух моих фаворитов — «Навигатор».
Мы собирались начать «Шерлока-младшего» в 1924 году, когда я решил что-нибудь сделать для своего друга Роско. Прошло больше трёх лет с тех пор, как его оправдали, и судьи заявили, что перед ним следует извиниться, но он по-прежнему был отстранён от съёмок в кино.
Роско разорился и пребывал в унынии. Он не мог уплатить огромные издержки от трёх судов, и Джо Шенк тайно внёс за него больше 100 тысяч долларов. Роско совершил кругосветное путешествие, а затем попытал счастья в водевиле. В конце концов он появился в «Коттон-клубе» — ночном клубе в Калвер-Сити. Никто, кроме друзей и любителей скандальных сенсаций, не пришёл посмотреть на него. И смотреть на него было тяжело. Роско больше не был смешным и напоминал старого беспомощного актёра, который знал, что с ним покончено, но отрабатывал свои номера по необходимости.