Однажды я возвращалась по Литовскому проспекту в пионерскую комнату, нагруженная инвентарем для своего отряда — сачками, ракетками, мячами, сетками, — и вдруг навстречу мне идет Анисим Антонович с тетей. Я замерла. Дядя подбежал ко мне, поднял меня на руки вместе с моим грузом, прижал к себе, как бывало в Боровом. «Гедочка, Гедочка!» Ах, дорогой, дорогой человек!.. Тетя его заторопила, взяла за руку и утащила от меня. Больше я Анисима Антоновича не видела.
В тот раз его выпустили и дали новое назначение — на этот раз в Тбилиси. А там вскоре арестовали и расстреляли.
Позже, когда я стала что-то понимать, я много думала: почему, почему такое случилось именно с ним? Машинист паровоза, организовал полк в 18-м году, воевал за красных всю гражданскую войну, восстановил железную дорогу сначала в Средней Азии, а затем в Сибири. Человек, преданный революции, почитавший Сталина. А может быть, дело в портрете Троцкого, который висел у нас в Омске? Или в дружбе с Кировым? Сегодня, думаю, не осталось уже ни одного человека, который знает ответы на эти вопросы. Да и никто кроме меня об этом не задумывается.
А с теткой я повстречалась. Это было через много лет, но еще до войны. Я жила с Марком, мужем, в Москве, а она приехала к нам в гости. Тетка тут же залезла в шкаф и стала перебирать мою одежду: я, мол, неблагодарная, вот мое пальто висит, а у нее такого нет… Мне было больно и стыдно на нее глядеть.
После войны Марк как-то пошел покупать билеты в офицерскую кассу, а потом вернулся сам не свой. Я спрашиваю: «Что случилось?» А он рассказал, что стоял в очереди в кассу, и тут подбежала какая-то сумасшедшая растрепанная женщина, стала хватать его за руки, кричать на него, что так с родственниками не обращаются. Это была тетя Вера. Марку стало стыдно перед окружающими, и он постарался побыстрее уйти.
Часть V
Я отработала пионервожатой две смены. Что мне было делать в Ленинграде? Я знала, что дядя и тетя съехали с квартиры, Лида лежала в могиле, друзьями я не обзавелась. Ничего здесь меня уже не согревало. Кроме, пожалуй, старшего пионервожатого Толи Каблукова, который заботился обо мне, и нескольких старших ребят, молчаливо мне сочувствовавших. Бесперспективность жизни в Ленинграде была очевидна. Настало время ехать в Москву.
Полгода после того, как я ушла от тети, я откладывала деньги на билет до Москвы. Больше всего удалось заработать летом в пионерском лагере. Заработок я складывала в ящик тумбочки в пионерской комнате, в которой ночевала. И вот я решила ехать на вокзал покупать билеты. Залезла в тумбочку — а денег нет. Кто их взял? Не знаю. Что мне теперь делать, я совсем не понимала.
В пионерской комнате было людно — пришло много детей, стали что-то праздновать, все радуются, смеются, а я понуро сижу в углу и не знаю, как быть. Я была стеснительная и никому сказать про пропажу не могла. Ко мне подошел незнакомый мальчик и спросил, почему я такая грустная. И я ему рассказала. Он говорит: «Ничего, у меня есть деньги — мне как раз родители дали, а мне они не нужны». И он уговорил меня эти деньги взять.
Я купила билет и поехала одна на поезде в Москву. Денег хватило только на билет, больше не осталось. Поэтому я всю дорогу ничего не ела. Поезд пришел в Москву ранним утром. Август, на прохладных улицах пусто. Я знала, что папа живет в Дурновском переулке. Спрашиваю, как туда дойти. А мне говорят: «Идти долго, садись, девочка, на 7-й трамвай». А у меня пятака нет. Поклажа легкая — один узелок. И я пошла. Шла несколько часов, плутала, несколько раз спрашивала дорогу. Голова кружилась от голода. Наконец я оказалась на Смоленской площади. От площади начинался Новинский бульвар, усаженный прекрасными громадными липами. Я совсем немного прошла по нему, овеянному свежестью утра. Какой прекрасный бульвар! И тут я увидела Дурновский переулок. Я вошла во двор и остановилась в растерянности, не зная, куда идти. Что я буду делать, если не найду отца? Одна, в громадном городе, где я не знаю ни одного человека! Но не успела я додумать эту мысль, как вдруг будто из-под земли появилась девочка. Она подняла лицо к небу и улыбнулась утреннему солнцу. Я замерла, не веря своим глазам: это была Шурочка. Мы узнали друг друга, обнялись и заплакали, переживая вновь и вновь горечь четырех лет разлуки.