Геда — Марку
9 февраля 1942 г.
Дорогой мой Марочка!
Получила сразу два твоих письма. Спасибо, родной мой, твои письма для меня сейчас все. Что писать о своей жизни — так она однообразна, так одинока, прямо слов нет. День на работе, а вечер в чужой семье. И грызет меня вечно думка, где мои детки, где мой Марочка, будем ли мы опять вместе. От детей из детсада письма имею редко, очень щемит за них сердце. Знаю, что им неплохо, а все думается. Дорогой мой, в прошлом письме ты говоришь: «мы не понимали, что живем счастливо». Что сказать тебе на это? Думаю, что счастье — это дело относительное и весьма различное для разных людей. В отношении себя — вернее, нас — меня, тебя, детей — я считаю, что мы были счастливы, потому что жили дружно.
Дорогой мой, постараюсь рассказать тебе, что это за Безымянка, в которой живем и трудимся на благо родины. Одно название «Безымянка» говорит, что это была за станция в прошлом. Сейчас здесь кипит жизнь, если кроме труда здешнее скученное, грязное и голодноватое существование можно назвать жизнью.
От Куйбышева это приблизительно 12 км, но сотрудники, живущие там, попадают домой большей частью в 11–12 ночи. Поезд ходит плохо. Бывает, что, просидев пару часов в неподвижном вагоне и не решившись идти пешком в город, люди возвращаются ночевать на завод — все же не замерзнешь. Я живу в самой Безымянке, возле станции, и до работы мне всего 2 км. Я здесь в этом отношении счастливый человек. Работаем мы без выходных. Конец декабря и начало января были здесь очень морозные, доходило до 43–47 с ужасными туманами. Идешь и не видишь рядом идущего человека, солнца совершенно не видно в такие дни. Москвичи наши поотмораживали щеки, уши, носы, но теперь научились, кутаются до глаз. Я лицо кутаю в платок, а вот ноги выше колен не во что, немного приморозила, недели полторы болело. Сейчас морозы не выше 30, и мы уже привыкли. Приближение весны меня пугает по многим причинам — нет галош, а купить невозможно. Говорят, что в грязи здесь тонут лошади. Очень боюсь, что дети будут без пальто. Деньги на это у меня отложены — 1000 рублей из подъемных, но не знаю, сумею ли достать что-либо. Пока мечтаю об этом. Надежды не теряю на лучшее будущее…
Папа приехал в Киров к своим — Доре Яковлевне, Любушке и Шуре. Стала я получать письма и от них. Первое письмо от Шурочки было сердитое. Но я так радовалась каждой весточке — самое главное было увидеть почерк моей милой младшей сестренки — «мизинчика».
Шура — Геде
10 января 1942 г.
Гедочка, если бы у меня не было двух племяшек, которых я очень люблю, поверь, я бы тебе больше в жизни не написала ни одного письма. За 5 месяцев я от тебя, кроме как две приписки в письмах папе месяца 3 тому назад, ничего не получила. Оправданий твоему поступку нет. Как бы тебе тяжело ни было, все же ты могла бы мне написать, а то, что тебе тяжело, это еще большая причина для того, чтобы переписываться с сестрой. Ну да ладно, дело твое. С горы виднее. Так как здесь твой отец, и он очень интересуется, как ты устроила ребят в детском саду, как устроилась сама и есть ли что от Марка, то я думаю, что ты все же напишешь хотя бы ему. Я лично в жизни придерживаюсь такого принципа, если я на что-нибудь сержусь или чем-нибудь недовольна, то прямо в глаза говорю об этом. Если я как-нибудь не так поступила или была невнимательна к тебе, могла мне об этом сказать, что было бы честнее. Но я за собой таких грехов не чувствую. Я тебе писала десятки раз. Три раза телеграфировала, сообщала наш адрес и звала тебя с ребятами к себе — на это ты ничего не ответила. Значит, ты считаешь меня не сестрой тебе и не другом. Это дело твое. Я не напрашиваюсь. О своей жизни писать не буду — она тебя, как видно, не интересует. Дома же все здоровы, отец вышел на работу. Жизнь очень дорогая, но пока мы сыты и надеемся, что скоро все кончится и мы снова поедем в Москву, о которой все мечтаем. Ну, пока, будь здорова, если что знаешь о Марке, пожалуйста, сообщи.
Я восхищалась самоотверженностью Шуры. Я после работы приходила и валилась с ног, а Шура каждый день, закончив работу, шла в госпиталь. Я унылая, бледная, никогда не улыбаюсь — а Шура веселая, шутит, всех поддерживает. Вот письмо, которое Шура написала Марку.
Шура — Марку
30 января 1942 г.
Киров
Марк, дорогой мой, здравствуй. Вчера получила твое письмо, а сегодня, наконец, телеграмму от Геды, что вы списались. «С Марком списались, здоровы, целую всех, особенно Шуру». Последнее — «особенно Шуру» — не потому ли, что в каждом письме задаю ей бенефис: «Береги себя, чаще пиши, мать двоих детей и т. д.»? Марк, ты пишешь, чтоб я тебе писала чаще, — да я, пожалуй, пишу тебе больше, чем всем моим поклонникам. Это доказательство большой любви и уважения к тебе и признания тебя самым родным в нашем семействе. Марк, милый, как хочется, чтоб скорей кончилась эта проклятая бойня, собраться опять в Москве… Не сердись, что я немного «скулю», — ведь это только с тобой. Я с тобой позволяю себе говорить больше, чем со всеми остальными. Марочка, дома и на работе приходится всегда быть сдержанной, веселой, поддерживать у окружающих дух бодрости, а главное — это нужно в госпитале, туда всегда прихожу как «солнышко», всем улыбаюсь…