В 17-м году немцы приблизились к Харькову. Это было последнее наше лето в деревне под Харьковом. Жили мы у старушки — братья уверяли меня, что ей сто лет. Спали в горнице, на лавках-лежанках, а хозяйка спала тут же на русской печи. Горница выходила в сени, откуда был проход в крытый двор, где держали корову. Мы — это как обычно: мама, Сеня, Доля и я. Шурочка была у бабушки с дедушкой, а папа пытался заработать денег в городе, хотя работы становилось все меньше и меньше. Даже мы, дети, чувствовали тревожный дух тех дней: Доля шалил меньше обычного, а Сеня не отрывался от книги.
Мама и Доля заболели испанкой одновременно. Испанкой в то время называли грипп. Бои уже шли недалеко от нашей деревни, слышны были залпы орудий. Все окна были закрыты ставнями, но мы, дети, весь вечер смотрели через щели на огненные полосы от летевших снарядов — будто звезды мелькают. У мамы и Доли высокая температура, они горят — но мы все равно жмемся к ним. Доля смотрит вместе с нами за вспышками снарядов. Он очень возбужден, ненадолго засыпает и, проснувшись, рассказывает, что ему приснился роковой, сулящий смерть сон. Мы допытываемся, что ему приснилось, но Доля, не отвечая, вдруг встает с постели, падает на колени и начинает молиться на иконку, висевшую у кровати: «Боженька, боженька…» Наши родители никогда не молились, только бабушка и дедушка — по-еврейски. Нервы напряжены до предела. И тут открывается дверь — и в комнату входят без стука несколько подвыпивших мужиков. «Соломоновна, — говорят, — тебе все равно помирать… Отдай нам самовар — а мы выпьем у шинкаря за упокой ваших душ». Мы, дети, дружно зарыдали. Мама сказала: «Рано вы собрались нас поминать». Дружный детский рев заставил крестьян уйти. Ночью опять пришли крестьяне и говорят: «Стреляют сильно, страшно. Мы уходим прятаться в картофельные ямы». Мама говорит: «Я не могу уйти — в хате вот старуха столетняя, ей надо в четыре утра корову доить», — и мы остались. Мама считала, что немцы культурная нация и мирным людям вреда не причинят — тем более больным и детям.
Старуха хозяйка поднялась в 4 утра, затопила печь и, взяв меня на подмогу, пошла во двор доить корову. Подоив, вскипятила молоко и дала мне чугунок, чтобы отнести маме и Доле. Я побежала через сени в горницу. И в эту минуту распахнулась дверь, и в сени ввались, как мне показалось, чудовища в касках, крича на непонятном языке. Один из них что-то хотел от меня, я застыла, ничего не понимая, а он пнул меня сапогом под зад — и горячее молоко выплеснулось мне на руку. Солдаты уже собирались войти в горницу, как вдруг дверь распахнулась — и из горницы вышла мама в черном платье с горящим лицом. Никогда раньше я не видела на ней этого платья, никогда не видела таких горящих глаз и скорбного лица. «В доме испанка», — сказал им мама на немецком языке. Чудовища на мгновение замерли, попятились — и задом-задом вышли из избы.
Через несколько часов немцы уходили из деревни. Мы с Сеней наблюдали с дороги, Доля и мама температурили дома. Я, ребенок, не знаю, сколько их было: рота, полк… Впереди они гнали коров, лошадей, овец, а за солдатами бежали мужики, бабы, малые дети, хватали солдат за шинели и умоляли не забирать скотину: «Оставьте кормилиц наших, помрем без них!..» Это я уже хорошо понимала. Деревенские дети дружно ревели — и мы с Сеней заревели тоже. Какие слезы, какое отчаяние — и это война.
Работы в Харькове становилось все меньше и меньше. Уже прошли две революции, началась гражданская война. Папа сначала работал десятником на строительстве госпиталей, потом простым бетонщиком, потом, по направлению профсоюза, на разных мелких работах — лишь бы был заработок. А затем и эти подработки кончились. Все строительство замерло — и настало время разрушений. Папа стал безработным, болезнь мамы обострялась. И тогда родители решили уехать в деревню южнее.
И вот мы в поезде, в теплушке — вагоне третьего класса. Для нас, детей, поездка по железной дороге необычна — все интересно и все запоминается. Едем медленно — долгие остановки на станциях, переездах и просто в чистом поле: идет война, и поэтому гражданский поезд все время пропускает военные составы. Родители беседуют с попутчиками, папа очень деятельный — выбегает на каждой станции что-нибудь достать для детей. Все очень занимательно.
В одном вагоне с нами ехал пожилой солдат в драной шинели — то ли дезертир, то ли отслуживший, то ли просто крестьянин. Он молчал, и мы на него не обращали внимания.