Губарев мило улыбнулся, подошел к доске и несколькими крупными знаками изобразил мелом какое-то, конечно, незнакомое нам теоретическое построение; постоял молча у доски, объяснил: «Формула земли». Затем стал прохаживаться по классу. У него был поразительно легкий шаг, будто земля, формулу которой он разжевывал, угодливо пружинила под его ногами.
Губарев был уверен в том, что, если лесовод не знает или плохо знает геодезию, это не лесовод, а недоразумение. И свою убежденность он передал всем нам.
Инженер-лесоустроитель Лавренев, простой, любивший подчеркивать свою мужиковатость, пришел на первое занятие в бродовых сапогах с высоченными голенищами, перетянутыми специальными ремешками. Заговорил с порога:
— Вы, понятно, думаете, что я нарядился в такие сапоги-скороходы ради чудачества. Ошибаетесь. Это обувь моей профессии. Мы, лесоустроители, — первопроходцы. Бываем там, куда Макар телят не гонял. Тяжелы лесные марши. Будьте готовы к ним, если хотите, чтобы в вас признавали настоящих лесоустроителей.
Из преподавателей общих дисциплин запомнились Валентина Васильевна Полякова и Владимир Александрович Богданов.
Хорошо известную в Петрозаводске математичку В. Полякову — маленькую, полную женщину с пухлыми румяными щечками-булочками — все называли Булочкой. Она знала это, но не обижалась.
На первом и втором курсах прежде всего благодаря Валентине Васильевне, которая великолепно владела предметом, мы сумели не только полностью пройти программу средней школы, но и начать изучение высшей математики. На третьем курсе нас ожидали бином Ньютона, интегральные исчисления, дифференциальные уравнения. Но их не оказалось. Мы недоумевали, а старшекурсники посмеивались: «Вы, мальчики, не доросли до высших премудростей!» Но дело было в другом. Попросту начальство сочло, что высшая математика отныне нам не нужна, и выбросило ее из программы.
Не тогда ли, не в тысяча ли двадцать девятом году и начались сокращения учебных программ, их урезывание, упрощение, которые в конце концов привели к тому, что сейчас, спустя шестьдесят лет, приходится пересматривать, исправлять постановку всего народного образования снизу доверху и сверху донизу.
Да что там урезанная программа! Нам «урезали» целый учебный год. Срок обучения в лесном техникуме четыре года, а нас выпустили в конце третьего года обучения. Предлог: острая нехватка специалистов лесной промышленности. Но действительная причина досрочного выпуска состояла в том, что администрация техникума не успела подготовить общежитие. Мы, подвернувшиеся под руку, попросту были принесены в жертву ее безответственности.
Владимир Александрович Богданов, как я уже сказал, преподавал в техникуме русский язык и литературу. Аккуратный, подтянутый, всегда в отглаженном костюме, белоснежной рубашке с бабочкой, в старинном пенсне, он производил впечатление старорежимного барина. Но мы уважали его, как я теперь понимаю, потому что это был человек высокой культуры. Нам всё нравилось в нём — и его изысканные манеры, и то, что он говорил, и то, как говорил. Знания у него были обширные, охватывающие не только русскую, но и мировую литературу.
Как-то в компании Богданов сказал, что он все-таки либерал. Этого было достаточно, чтобы его освободили от преподавательской работы. В защиту Богданова выступила комсомольская организация техникума. В обком партии с протестом направился наш секретарь Борис Светлосанов. В обкоме сказали, что Богданов не будет восстановлен на работе: человек, у которого политический ветер в голове, не может воспитывать молодежь. И устроился Богданов где-то переписчиком.
В техникуме была боевая комсомольская организация. Жили бурно. Всерьез занимались большой политикой. Часами гремели собрания, на которых обсуждались вопросы о месте комсомола в строительстве социализма. Следили за частыми в то время дискуссиями. Всегда были на стороне Луначарского, который талантливо и мужественно вел изнурительный спор с митрополитом обновленческой церкви Введенским. Сочувствовали Маяковскому, не перестававшему сражаться со своими многочисленными недругами. Читали «Комсомольскую правду», которая звала молодежь строить новую жизнь. Устраивали диспуты. Хорошо помню, как страстно мы спорили о повести «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь». Это понятно: в повести С. И. Малашкина, посвященной нравственному облику советской молодежи, откровенно, без прикрас рассказано, как трудно складывался новый быт. Личность автора повести нас не интересовала. Вспомнили о нем лишь впоследствии, когда Демьян Бедный в стихотворном фельетоне высмеял некоего Малашкина, который написал роман «Две войны и два мира». «Мышь родила гору!» — издевался Демьян. И действительно, роман Малашкину не удался, была напечатана только первая его книга. Но ведь это был необычный человек, необычный писатель. Такое открытие я сделал для себя еще тогда, а недавно прочитал в «Литературной газете» буквально пятистрочную заметку о его смерти.