— Выз-з-з-з, ыз-з-з…
Так Таня дошла до учебной части.
— Пришла? — спросил Михаил Иванович, не поднимая глаз. — Садись.
— Спасибо, — сказала Таня и села на кончик стула.
Он писал, а она сидела и ждала, что будет дальше.
— Так вот, — не глядя на Таню, сказал Михаил Иванович, — с сегодняшнего дня цирк отменяется. Это я тебе говорю.
Ах, этот Зубр! Он хочет поднять Таню на рога, но у него ничего не выйдет.
— Что вы от меня хотите? — Таня встала со стула. — Я работаю. Родители об этом знают. Все уладилось. Все в порядке.
— Нет, не все в порядке. Сядь!
Зубр встал и запихнул руки в карманы.
— Нет, не все в порядке. Когда человек обижен…
— Я не обижена.
— Обижена! А обижать тебя не следовало…
Он замолчал и стал ходить по комнате.
Таня задумалась. Она почему-то вспомнила пожелтевшую, порвавшуюся на сгибах бумагу, на которой был напечатан приказ, где маме за обнаружение вражеского самолета объявлялась благодарность. И она представила, что приказ тогда читал Михаил Иванович, четко и твердо произнося каждое слово.
— Из преступников в герои, — тихо сказала Таня. — Как у вас просто получается.
— Это у вас просто получается. — Зубр начал сердиться. Встал и опять стал ходить по комнате.
Потом он запустил пятерню в темную копну.
— Как здоровье медвежонка?
Он все знал! И о Марише и о медвежонке. Таня опустила глаза.
— Так как здоровье медвежонка, рыжая команда?
Таня вскочила со стула. Она не знала, что делать: хлопнуть дверью или… Он окружил ее со всех сторон, этот непоседливый Зубр, который вечно идет с севера на юг, не разбирая дороги и ни перед чем не останавливаясь, идет потому, что его ведет вперед непреходящее беспокойство.
— Сядь, — сказал он.
Таня села.
Зазвенел звонок. За дверью нарастал гул голосов, топот ног, крики. Можно было подумать, что все бегут от стихийного бедствия. Но просто началась перемена.
Дверь отворилась. На пороге стояла Генриетта Павловна. Заметив Таню, учительница попятилась, хотела уйти. Но Михаил Иванович жестом пригласил ее войти.
— Здравствуй, Таня, — сказала учительница. — Как поживаешь?
Таня молча стояла перед учительницей и смотрела ей в глаза. Глаза не смеялись. Полукруглые брови и тени под глазами сомкнулись. Образовали два круга. Генриетта Павловна стала похожей на грустную сову. Таня сделала это открытие, и внутри что-то смягчилось, потеплело.
Михаил Иванович отвернулся к окну, как будто все происходящее не интересовало его.
Девочка и учительница молчали. Наконец Таня не выдержала и Сказала:
— Все в порядке.
Тут в разговор вмешался Михаил Иванович:
— Что все в порядке? Что все в порядке? Ушла из школы — и все в порядке? Завтра к первому уроку быть в школе. И не опаздывать. И никаких цирков. Кончишь школу, тогда отправляйся в цирк. Сейчас уроки кончились. Иди домой… А за Маришу тебе спасибо.
Таня и Генриетта Павловна стояли рядом и смотрели на Михаила Ивановича. Он ходил перед ними от стены до стены, и все говорил, и мучился от своих слов. Словно все слова попадались маленькие, неподходящие, из совсем другого, заурядного разговора, а нужных слов не было под рукой. И он сердился.
— Не понимаю, как из таких рыжих девчонок вырастают настоящие люди? А ведь вырастают! Но прежде чем вырастут, они нам плешь проедят, измотают нервы, выставят нас в самом дурацком свете. И в результате мы еще окажемся виноватыми. А? Что вы на это скажете?
Он говорил так, как будто Таня уже ушла и его слушает одна Генриетта Павловна.
— Тут надо быть сверхчеловеком. Молчать. Мучиться и улыбаться. И все-таки у нас с вами стоящая работа, Генриетта Павловна… Ты еще не ушла? — это он Тане. — Иди, иди. Нечего слушать, когда взрослые разговаривают.
Таня направилась к двери.
— Стой!.. Завтра первый урок мой. Спроси у ребят, что задано. А теперь пошла, пошла… Интересно, где зимой растут ландыши? И, не дожидаясь Таниного ответа, легонько вытолкал со в коридор.
Он ждал ее перед школой. Не спеша ходил взад-вперед, как будто просто прогуливался. Но на самом деле он ждал ее. Таня сразу почувствовала это, но стояла на крыльце и оглядывалась по сторонам. Но на самом деле она набиралась смелости, чтобы подойти к нему.
Так продолжалось несколько мгновений. Он прогуливался, а она смотрела по сторонам. Потом Таня спустилась с крыльца, и он подошел к ней.
— Здравствуй!
— Здравствуй.
Они пошли рядом.
Таня была в своей неизменной куртке. Руки в карманах. Локти прижаты к бокам. Голова не покрыта. Ее слегка познабливало от ветра. Вскоре ее волосы перемешались со снегом и в ранних сумерках уже не горели рыжим огнем, а стали голубоватыми.
Он шел рядом. Высокий, худой. В коротком пальто с поднятым воротником. Тоже с непокрытой головой.
Сейчас Тане он казался совсем необычным, ни на кого не похожим пришельцем с другой планеты. Она все скашивала глаза и все старалась, чтобы он не заметил, что она скашивает глаза.
Вокруг них колобродил снег. Он обвил их множеством мохнатых нитей, и оба они как бы очутились в невесомом снежном коконе. Сквозь белые стенки кокона не проникали ни ветер, ни холод, ни разноголосица города.
Они молчали. Но каждый про себя напряженно думал об идущем рядом.
Они заполнили друг друга собой, своими мыслями, своей стыдливостью, своей никому не ведомой радостью.
Белый кокон становился все теснее, и они незаметно для себя прижались друг к другу плечами. Таниному плечу стало тепло, так здорово тепло.
Неожиданно он сказал:
— Я люблю снег.
— Я люблю антоновские яблоки, — отозвалась Таня.
— Я люблю синие сумерки.
— А я люблю зубров.
В их тихой перекличке не было особого смысла. Но каждая фраза начиналась словами «я люблю». Эти слова невольно стали важными, необходимыми. Они должны были звучать не умолкая. Потому что, если они погаснут, затеряются в хлопьях снега, жизнь остановится.
— Я люблю запах цветущей липы.
— Я люблю пение трамваев на повороте.
Их позывные начинались словами «я люблю», потому что весь мир был для них любимым.
— Я люблю росу на листьях, — говорил он.
— А я люблю морских львов, — откликалась она.
И вдруг он остановился, посмотрел на Таню и в том же ритме произнес:
— А я люблю… рыжих.
Эти слова вырвались наружу помимо его воли. Сами по себе. Таня испуганно посмотрела ему в глаза. Они были прищурены, а на ресницах держалось несколько снежинок, и на зеленом кольце Сатурна тоже лежал снег. Таня испугалась его голоса. Испугалась белого снежного кокона. Испугалась себя. Она кинулась бежать. Нет, нет, она убегала не от него. Она спасалась от самой себя. Она бежала долго. По улице, через площадь, не разбирая дороги. Она очутилась на набережной и остановилась. А сердце еще продолжало бежать. Она слышала его удары-шаги.
И вдруг Таня зажмурилась и засмеялась от счастья.
…Эй, звезды, держитесь крепко за небо! Как разбегусь, как подпрыгну, как достану самую крупную! А потом буду перебрасывать горячую звезду с ладони на ладонь, как печеную картошку, вынутую из костра.
Эй, рыбы, прячьтесь поскорее в темных водорослях! Я сейчас опаснее самой зубастой щуки. Могу вскочить на перила моста, и прыгнуть в глубокую воду, и ухватить за хвост любую из вас, — какая придется по вкусу.
Берегитесь, желтоглазые машины, и отходящие поезда, и витрины, освещенные, как сцена театра, и деревья, и фонарные столбы, и старушки, седые от мудрости. Я могу сейчас все перевернуть, перепутать, превратить в сплошной веселый хаос. Я не пьяная и не сошла с ума. Я, кажется, счастливая, а когда человек счастлив, он распоряжается рыбами, звездами, поездами и старушками. Всем!
