Выбрать главу

Еще хуже, чем мамины нотации о сексуальных отношениях, тот самый момент, когда она заходит в мою комнату со стопкой компакт-дисков и говорит, что принесла мне чуток клевой музыки, ведь в моем возрасте уже надо переходить со старомодных слащавых песенок на что-то еще, и если я буду слушать другую музыку, то у меня скоро появится парочка-другая друзей. Клевая музыка, о которой она толкует, это Queen и Брюс Спрингстин. И была она клевой лет двадцать назад, когда слово «клевый» еще считалось клевым. Но я, конечно, ей этого не говорю.

Я делаю вид, что слушаю диски, и через неделю отдаю ей их обратно.

Тогда мама счастливо улыбается и думает, что она неимоверно крутая мать, которая освобождает свою дочь-аутсайдера от комплексов клевыми методиками.

Ну, если ее это осчастливит, то пусть так и думает.

Меня же осчастливит только одно: если я однажды поеду в Грейсленд и увижусь с Элвисом. Я точно знаю — он скажет мне что-то важное. То, что изменит мою жизнь навсегда.

Когда мама пару месяцев назад на летучке сказала, что на летние каникулы мы едем в Америку, я просто онемела. Я подумала: это знак, это мой шанс, я его увижу. И сразу же попросила слова, сказав, что вношу на рассмотрение возможность поехать в Грейсленд.

Дело в том, что на летучке нельзя просто что-то сказать, нужно обязательно просить слова. И если тебе дали слово, то остальные должны тебя выслушать. «Это важный инструмент для формирования демократической и открытой семейной атмосферы», — сказала мама, когда только-только учредила эти летучки, а маме виднее, все-таки она у нас семейный психотерапевт. Летучки проходят раз в неделю, и обычно я их ненавижу, потому что обязательно нужно сказать, что тебя волнует и как у тебя дела, а мне никогда ничего не приходит в голову, ну за исключением того, что меня действительно волнует — а про это-то как раз я и не хочу говорить.

Поэтому всю неделю я выдумываю какую-нибудь чепуху, например, про то, что я хотела бы смотреть телевизор в другое время, или про йогурт — ну, чтоб мы теперь покупали другую марку.

Мама тогда глядит на меня очень сердито и говорит: «Антье, но это же не всё! Будь открытой и честной!», а потом дуется на меня дня два, не меньше.

Клара твердит каждый раз, что боится, вдруг ее кролик помрет, и каждый раз ей это сходит с рук. Я тоже подумывала завести какого-нибудь зверя. Но мне, к сожалению, уже не шесть лет, мне на летучке не поможет уже никакой хомяк. Да и слон не поможет, что уж там.

На «американской» летучке мне впервые о многом хотелось сказать, да только папа нарушил все правила и перебил меня:

— Я не поеду в Мемфис в то время, когда туда отправятся все ненормальные мира и цены на комнаты в мотеле взлетят в три раза!

А я поинтересовалась:

— То есть ты вообще-то не против поездки в Мемфис, но тогда, когда там нет ненормальных и цены на комнаты в мотеле не взлетают в три раза?

Папа сердито засопел и сказал, что третье правило летучки гласит: переиначивать слова другого — нельзя. Тогда на каждой следующей летучке я говорила, что хочу попасть в Грейсленд, и через пару недель летучки почему-то прекратились вовсе.

Наверное, мама с папой решили, что наша семья и без них уже достаточно демократична.

«А его мама плачет…» — поет Элвис в моих наушниках, когда мы въезжаем в Питтсбург.

— Ждешь не дождешься? — спрашивает папа. — Ты же не виделась с Нелли сто лет!

Делаю вид, что не слышу его, и улавливаю, как мама говорит папе: «Антье слушает». Это должно означать, что я слушаю музыку и поэтому-то ничего не слышу. «Ты слушаешь?» — спрашивает мама каждый раз, когда я не отзываюсь, а она решает, что у меня в ушах наушники. Она имеет в виду «ты слушаешь музыку», и из-за этого мама единственный в мире человек, на вопрос которого «Ты слушаешь?» можно честно ответить «Нет».

— Антье слушает, — говорит мама папе.

— Ага, — кивает папа и едет медленнее. Мама почти ложится на него, чтобы выглянуть из его окна.

— Вот он, — она указывает на кирпичный дом с белой крышей.

Жду, пока Элвис выдохнет свое последнее «А его мама плачет», нажимаю «Стоп» и снимаю наушники. Нелли с родителями уже стоят у садовых ворот и машут нам. Мне почти так же плохо, как Элвису после двадцати гамбургеров.

Мы с Нелли во втором классе целый год учились в одной школе, пока ее отец работал в Германии над научным проектом. И непременно должны были сделаться лучшими подругами — просто потому, что наши отцы работали вместе. Я слишком хорошо знала, что со мной никогда в жизни никто не захочет дружить по своей воле, мне не хотелось заставлять Нелли, и поэтому я просто не обращала на нее внимания. Нелли жаловалась на меня своему отцу, тот жаловался моему папе. А папа жаловался мне.