Ужасно интересно: неужели другие тоже так боятся исполнения своих желаний? Конечно, я не говорю о тех случаях, когда человек хочет раздобыть какую-нибудь вещицу или получить хорошую отметку. Я имею в виду исполнение Великой Мечты, с которой обыкновенные вещи не имеют ничего общего. Например, эти маргаритки мне кажутся началом чего-то Прекрасного, о чем я даже не могу толком рассказать, хотя пани Рудзик считает, что из всех тридцати человек в нашем классе у меня самый богатый запас слов, и вечно ставит меня в пример Генеку Крулику, который из-за этого смертельно меня возненавидел.
Но я абсолютно не уверена, что, когда я наконец узнаю, кто засовывает маргаритки ко мне в сумку, это Прекрасное не рассыплется в пух и прах! Кроме того, я боюсь, что не смогу потом глядеть этому человеку в глаза — ужасно неловко знать, что именно Он думает о тебе иначе, чем остальные мальчишки. Не представляю, как я это переживу! Но все равно мне бы очень хотелось такое пережить, я даже думать ни о чем другом не могу, без конца в голову лезут эти дурацкие маргаритки.
И еще одно меня беспокоит. Как ты считаешь: могла такая вот Лиля в моем возрасте думать примерно так же? А потом вдруг взять и предать свою Великую Мечту ради нейлонового пеньюара и французских духов?
И вообще, боюсь, никто не способен устоять перед чарами шикарных тряпок. Хотя мне кажется, я бы все-таки устояла. Пусть мне потом будет скверно. Как дяде Томашу или даже еще хуже! Пусть у меня будут и синяки под глазами, и грустная улыбка, и пальцы пусть дрожат — я видела, как он тогда закуривал сигарету. Я бы все это предпочла, клянусь! И если я когда-нибудь начну рассуждать иначе, очень вас прошу…
Агата не успела сказать, о чем она нас просит, потому что в комнату, дыша, как загнанная лошадь, ввалился Ясек. Со лба у него стекали крупные капли пота. Швырнув атлас на кресло, он прислонился к дверному косяку, жадно ловя раскрытым ртом воздух.
— Что с тобой? — спросила я.
— Я бежал… а на улице страшная жара…
Нагнувшись над все еще погруженной в задумчивость Агатой, он потряс ее за плечи.
— Агата… я за тобой… хочешь увидеть сестренку Глендзена?.. Пошли… он ее… только что привез из больницы… — одним духом выпалил Ясек. — Он сказал, что нам… что мы можем на нее поглядеть!
Агата с быстротой молнии вскочила и молча бросилась к двери. Ясек за ней. Я слышала, как они скатились по лестнице — точно на пожар. Впрочем, тут нечему было удивляться — если б я могла, я бы сама полетела вместе с ними смотреть сестренку Глендзена.
Первым вернулся Ясек. На этот раз он дышал спокойно, и вид у него был мрачноватый.
— Ну, какая она из себя? Рассказывай! — попросила и, видя, что Ясек не собирается делиться своими впечатлениями.
— Знаешь, это какой-то кошмар… — ответил он с неподдельным отчаянием в голосе.
— Почему?
— Она похожа на старичка из нашего газетного киоска. Такая же лысая, только щетины нет. И сморщенная, как смятая скатерть. Одно слово: кошмар… — повторил он. — И вся беда в том, что Глендзен это видит — вот и верь, что любовь ослепляет человека. Прекрасно все видит, к сожалению. Пани Глендзен у него спросила: «Ну как тебе нравится сестричка? Красивая, верно?» Бедняге Анджею ничего не осталось, кроме как промычать что-то невразумительное и отвернуться. Серьезно, Яна, она просто уродина. Наша Агата и то больше похожа на человека! Я думал-думал, как бы утешить Анджея, и говорю: «Брось, старик, у нее по лицу видно, что человек хороший. Посмотришь, девчонка будет в полном порядке!» Он только кисло улыбнулся и сказал: «Может быть!» Да и в самом деле, разве можно угадать, что вырастет из этих несчастных трех килограммов?
Немного помолчав, Ясек добавил:
— Когда я в прошлом году жил у Лёлека в деревне, я однажды нечаянно придавил лягушку. Знаешь, почему я сейчас об этом вспомнил? Потому что сестра Глендзена плачет точь-в-точь как лягушка, когда на нее наступишь. В опере ей петь не придется, и у нашего учителя музыки больше пары в четверти не получить.