Дрожащая рука протянула горсть монет, и в этот момент пара человек все-таки ахнула от жалости. Или беспокойства. А может просто – любопытства. Старушка вышла (или выскочила) из дому (а может, и дома у нее нет), одевшись не по погоде. Вечное платье послевоенной моды, шерстяная вязаная кофта, еще советские коричневые колготы с отвисающими коленками… ну и тапочки. Голая душа нараспашку.
— Бабулечка, что с вами? — Анжела сняла перчатки и горячей рукой сжала ее ледяную ладонь.
— Дай Бог тебе, деточка, здоровья, — взмолилась несчастная.
— Ой, я не могу на вас смотреть. Наденьте скорее мои перчатки! Вот возьмите, — и протянула старушке.
Анжела разволновалась и обратилась к соседнему мужчине:
— Передайте за проезд, — высыпала в протянутую руку мелочь, — и подержите, пожалуйста, мою сумку, — а сама расстегнула верхнюю пуговицу и вытащила длинный пушистый шарф.
Она укутала старушку, как куклу, обняла и интенсивно растерла по сутулой спине, стараясь обогреть. Та, не переставая, шмыгала носом и рассыпалась в благодарностях.
Задняя площадка оживилась. Все косились в сторону двери. Посыпались вопросы: «Вы куда», «Вам, что надеть нечего», «Вы помните, как вас зовут». Кто-то из малолеток сказал «Еще шубу сними, дура». Но ни старушка, ни Анжела этого будто не слышали.
— Я очень спешу. Чует сердце материнское, беда с моим старшеньким. Непутевый он. Весь в отца. Разбышака, — и залилась слезами.
— Успокойтесь, не надо так убиваться. Ведь ничего плохого не случилось. Правда?
— Не знаю. Глеб — это мой старшенький, позвонил мне. Плакал. Говорил, что истекает кровью. Опять с кем-то подрался. Просил денег, а между тем вспоминал, как с отцом ходил на рыбалку, как скворечник первый смастерил… — и опять заплакала.
Челюсть задрожала. Сама сухенькая, маленькая и такая беззащитная.
Автобус замолчал. Биения сердца Анжелы никто не слышал, но она сама еле сдерживалась, чтобы не разреветься как сентиментальная студентка.
— Сынок, останови на Привокзальной, — все так же умоляюще попросила старушка. — Я уже приехала. Глеб тут неподалеку живет, — будто оправдывалась, — спасибо тебе, доченька, — и потянула за шарф. — Возьми, я не замерзну.
— Не вздумайте, — Анжела остановила ее, — это даже не обсуждается. Позвольте сделать вам подарок.
Автобус остановился. Задняя дверь открылась, и старушка медленно преодолела две ступеньки вниз, придерживая на груди теплый шарф.
— Храни тебя Бог, — поклонилась она низко и перекрестилась.
Автобус поехал дальше. А старушка пошла навестить сына, и не предполагая, что ее ждет впереди.
— Ты чего приперлась, старая? Вырядилась куда? Говоришь, пенсии не хватает, а сама прикупила себе шарф размером в простынь.
Старушка застыла на пороге с виноватым лицом:
— Хочешь, возьми его себе. Хочешь?
— Стакан водки я хочу. Да с огурчиком хрустящим. И сала с прорезью, и горбушку свежего хлеба.
Не тот уже Глеб. Не мальчик. Мать не обнимет крепко двумя руками, не поцелует, не скажет «мама». Высокий, широкоплечий, щетина недельная, под глазами мешки, синяк от самой брови и до подбородка и перегаром разит за метр.
— Я думала, ты меня видеть хочешь.
— А ты не думай. А коли пришла, растопи печку. Я дров нарубал, угля принес. А то что-то ноги мерзнут.
Вошла старушка в его дом. Пустой. Не пахнет домом. Грязно. И мебель вроде бы современная, и ковры на полах, но не приложена рука хозяйская – только разгильдяйская.
— Что же ты, Глебушка, делаешь? Разве этому мы с отцом тебя учили? Ты посмотри, в кого превратился.
Прищурился Глеб, клыки оголил да как зарычит на мать:
— Ты чего это, старая, разговорилась? Воспитывать меня вздумала? Не поздно ли? Где ты раньше была? С этим слабоумным сюсюкалась? А теперь что? На меня переключилась?
— Вы оба мои дети, я вас обоих люблю одинаково. И не называй брата слабоумным — он защитил докторскую диссертацию по физике.
Схватил Глеб родную мать за грудки и что было мочи, оттолкнул от себя. Не успела она и испугаться, как после удара о дверной косяк, распласталась на полу. Темно-бордовая жидкость струилась по белым волосам и капала на подаренный шарф.
— Вставай! Нечего разлеживаться, — Глеб тронул мать за плечо, но она никак не отреагировала. — Ну же, скажи хоть слово. Мама…
Скупая слеза намочила ресницы.
— Сынок, — еле слышно прошептала старушка.
— Ты прости меня, мам. Я пьяный дурак. А ты у меня одна самая любимая на всем белом свете. Прости, что накричал, что толкнул. Я не хотел. Честно, мам, я не хотел.