– Красиво, – удивилась Нина.
– Мне бабушка Марпа рассказала. Ее уже нет, и дедушки Микая тоже. У нас недалеко от дома стоят два кедра – рядом друг с другом. Я часто обнимаю их и называю «бабушка-кедр» и «дедушка-кедр». Я верю, что после смерти души бабушки Марпы и дедушки Микая стали этими кедрами. Вот бы и мне, Нинка, так же – встретить такую любовь, чтобы после смерти двумя кедрами стать и долго-долго вместе на Иртыш смотреть…
Найти контуженного Леху оказалось непросто. Нину отвели за какие-то сараи и оставили. Через минуту вышел уголовник – стриженый, в одном пиджаке, хотя уже подсыпал снег. И рубаха расстегнута на груди, а там – татуировки, кот в цилиндре, карты. Стало не по себе. Нина постаралась запахнуть пальтецо посильнее, но живот этого сделать уже не давал.
– Че надо?
– Я от дяди Андрея, из Шеремет.
Уголовник сплюнул.
– Каких, на хер, Шеремет?
У Нины задрожали руки. Не зная, что ответить, она развернулась и пошла прочь.
– А ну стой!
Бандит догнал ее и схватил за руку. Мерзко.
– С нашего полка, что ли, Андрей однорукий?
– Наверное. Пусти.
Уголовник отпустил.
– И где он?
– Не знаю.
– А зачем прикандехала?
Нина отвернулась, просунула руку под подкладку пальто, распорола ногтем зашитый потайной кармашек, достала часы и протянула бандиту.
– Вот. Продать.
– Я, по-твоему, бабай что ли, барахло на блат беру? Ты дура?
Нину бросило в слезы.
– Дай сюда, что там у тебя за котлы? – уголовник выхватил часы из рук.
Нинка похолодела. Сейчас убежит – и все, кого звать? Что наделала, и правда – дура. Зачем в руки часы отдала? Вообще показывать не надо было. Ума нет.
– Твою мать. Откуда у тебя?
– Дядя Андрей дал. Продать.
– Как продать?!
Андрей вернул часы. Нина быстрее спрятала обратно.
– А он сказал, что это за часы?
– Нет.
– Их снял с фашиста солдат с нашего отделения. А через неделю сам гранату поймал. После войны Андрей узнал его адрес и поехал к матери, но оказалось, что фашисты сожгли и деревню, и всех… И часы отдавать было некому. Вот что это за часы. Поэтому я их не беру у тебя, а ты – не думай продать. Тебе что, форсу надо? Денег?
– Да, – кивнула Нина.
– Сколько?
– Триста. Или четыреста.
– Жди здесь.
Бандит ушел, а через пять минут вернулся, взял Нину за руку и вложил в ладошку туго свернутые синенькие «фиалки» – двадцатипятирублевки.
– Здесь четыреста. Не ремарки, чистые. Лады, как у вас говорят – хиляй.
Сколько лет прошло? Когда это было? Все в тумане. Нина Владленовна разговаривает с моей мамой, а я жду, много раз дергаю за руку – как и обычно, когда взрослые заняты чем-то и забывают, что жизнь всего одна.
– Так, Верочка (так зовут мою маму). Вот и живем. Так что снова запил Генка – и опять нету на него управы, что и делать. Так надеялась, что он одумается, хоть ради меня…
Белокурый Геночка уже стал Генкой, на которого нет управы.
– Ну так в милицию на него сообщите, – предлагает моя мама.
А что еще ей предложить? Она и сама не знает, ведь и ей теперь знакома материнская любовь, и она не может себе представить, что ее надежды не сбудутся, и мне скоро предстоит об этом узнать.
– Да что ты, что ты, куда… – Нина Владленовна смешно машет бидоном с молоком. – Сама знаешь, что сейчас… Побьют его там и убьют, пусть уж лучше… как-нибудь. Да и стыдно, что скажут люди? Уж Геночка как меня просил, не давать ему пить. А я не знаю, что и делать, уже все перепробовала… Где он и берет… Ну а вы как? Ходите куда-нибудь, в секцию спортивную?
– На гимнастику ходим, на массаж, – отвечает мама.
– Надо, Верочка, надо. Я своему уж как говорила: занимайся, говорю, спортом, может – военным станешь, квартиру дадут, военным квартиры дают. А мой всю жизнь – тихоня, на гитаре тренькает. Брось, говорю, это дело, маленький что ли? Иди, говорю, вон, сейчас в торговлю все идут. Дед твой – войну прошел, а ты кто? А он все за свое, не слушает… Тут пошел, гитару свою старую продал, пропил. Потом смотрю – новую купил, опять тренькает… Душа болит за него. Сыграй, говорю, мне хоть что-нибудь хорошее. А он говорит мне: «Я, мам, хороших песен не знаю, а моих ты слушать не будешь»,
– Ну так пусть на свадьбах поет, денег зарабатывает, – предлагает мама.