Финьо провёл рукой по своей груди; она заныла, и он, стесняясь, спросил Майрона:
— Я не должен пытаться его кормить?
— Я думаю, что ты не сможешь; я ничего не предпринимал специально, чтобы обеспечить это. А если твоё тело действительно к этому готово, и ты начнёшь, то тебе будет очень трудно отказаться от кормления. Ребёнок может подождать до завтра. Дома ты найдёшь кого-нибудь.
.28.
Эмельдир кормила Гил-Галада из бутылочки; так захотел Верховный король — никакой кормилицы. Бедный малыш.
Когда несколько месяцев назад ей удалось привести часть своих людей под защиту Верховного короля Фингона в Дор-Ломин, король пригласил её ко двору, и её ещё тогда поразил его вид: сонный, блуждающий взгляд, бледность, опухшие руки. Она подумала, как ужасно было для него потерять отца, с которым Фингон был вместе больше четырёхсот лет — ей трудно было себе такое представить. Мысленно она приготовилась к худшему и решила, что король умирает от горя. Когда он объявил о своём решении уйти, это только подтвердило её предположения: она не представляла, как эльдар умирают сами по себе (если не от оружия или огня), но ей подумалось, что видеть кого-то рядом с собой в эти некрасивые последние часы Фингон не хотел бы.
Когда король внезапно появился перед ней на снежной тропинке, он сказал ей то, что нужно было знать ей и всем остальным — что у него на руках — его ребёнок, что это его наследник, что его зовут Эрейнион, его имя на квенья — Артанаро, его материнское имя — Гил-Галад, а матери у него больше нет. У него есть только его отец — верховный король нолдор. Супруга Барахира поняла, что Фингон никогда ничего не расскажет ни ей, ни кому-то ещё.
Она не удивлялась тому, что он несколько дней оставался у себя в покоях. Туда заходила только она, чтобы покормить ребёнка и помочь помыть его и поменять пелёнки; она знала, что всё время, пока её там нет — она не подпускала никого даже к лестнице, которая вела в комнату Фингона, — он плачет, то держа малыша на руках, то сидя у окна и глядя на озеро. Она подозревала нечто такое… какое? Она не хотела знать; только чувствовала, что произошло что-то страшное, такое, что никому на свете не надо было знать.
.29.
Маэдрос приехал один, обогнав своих спутников; ему сказали, что Верховный король в саду за домом. Финдекано сидел на земле, играя с маленьким Эрейнионом; он распустил волосы, и малыш то дёргал его за тёмные локоны, то пытался повязать на них одно из украшений. Финьо, исхудавший и бледный, выглядел совсем юным; косы стали заметно короче.
— Финьо, — сказал Маэдрос; он потянулся к кузену, и они сомкнули руки; ребёнок испуганно придвинулся к отцу, во все глаза глядя на высокого незнакомца.
— Не бойся, — Финдекано положил руку Маэдроса на темноволосую головку сына, — это твой дядя Майтимо…
Маэдрос погладил его по мягким, каштановым с пепельным отливом волосам. Если Финьо был просто похож на Финвэ, то Эрейнион был просто его маленькой копией.
— Я сейчас был так счастлив… он, мой Эрейнион, мой Гил-Галад, мой Звёздный Свет и ты… мне больше ничего не нужно… — сказал Финьо. Майтимо видел, что он с трудом сдерживает слёзы. — Пожалуйста… когда меня не станет, позаботься…
— Не надо так говорить, Финьо.
Лицо Финдекано потемнело; он смотрел куда-то в сторону.
— Нет… не позаботься. Просто обещай мне одну вещь.
— Что?
— Если мой сын встанет на пути твоей Клятвы, я требую, чтобы ты пощадил его. Обещай мне это.
Маэдрос оцепенел.
— Я не могу этого обещать.
— Можешь.
— Такого никогда не случится…
— Ты должен мне обещать, Майтимо.
— Я… — Майтимо посмотрел на свою искалеченную руку и прикусил губу. — Хорошо, я обещаю.
Но неприязнь к ребёнку, которую он всеми силами подавлял с тех пор, как узнал о его существовании, вспыхнула с новой силой. Финдекано пристально посмотрел ему в глаза, словно отражая от сына его злобный взгляд и тихо сказал:
— Мой отец перед тем, как погибнуть, взял с меня клятву, что я произведу на свет наследника. Я ничего не мог с этим сделать.
К ним подошёл один из дворцовых служителей, Финьо кивнул ему и сказал:
— Малышу пора поесть. Я должен побеседовать с братом наедине, оставьте нас.
Служитель протянул руки и Майтимо передал ему ребёнка; когда он взял его на руки, его сердце мучительно заныло. Он понял, что не может испытывать ревности, неприязни к сыну Финдекано — только беспредельную любовь.
— Я чувствую… — начал Финдекано, — я… хочу отослать моего Эрейниона отсюда подальше, на остров Балар, где он будет в безопасности… У меня сердце разрывается, но я понимаю, что дольше нельзя тянуть… Я очень за него боюсь.
— Но ведь, по крайней мере, его мать сможет поехать с ним? — спросил Майтимо.
— Нет… — покачал головой Финдекано. — Нет… её… её нет.
Он опустил голову и, отвернувшись, сказал:
— Нельо… этот ребёнок был самой большой жертвой в моей жизни. Но теперь… теперь всё позади… я не знаю, как много ещё осталось… пожалуйста, не злись на меня больше… Давай просто будем вместе — столько, сколько это возможно.
— Финьо, — тихо сказал Майтимо, — ты же знаешь… я… я знаю, что ты… что ты всегда был готов на всё для меня… И я, что бы ни было, остаюсь твоим, я предан тебе полностью; я тебе верен… всегда, и любую твою жертву и страдание я готов разделить, как некогда ты – мои.
Они обнялись и поцеловались, уже не думая о том, что их могут увидеть.
.30.
После обеда Маэдрос снова надеялся найти Фингона с ребёнком в саду, но на этот раз тут были только маленький Гил-Галад и его няня, с которыми он перекинулся несколькими словами. Он присел рядом с ними на камень; ребёнок оглядывался на него с недоверием; его пугал и строгий вид высокого, рыжего нолдо, и то, что у него не было руки, и то, что для любимого отца «дядя Майтимо» был (он не мог этого не чувствовать), видимо, очень-очень важен.
Майтимо в глубине души ждал, что, как только они увидятся, всё немедленно выяснится, Финьо ему всё расскажет; он надеялся, что Фингон объяснит, что это не его ребёнок, что произошла какая-то нелепая случайность, ошибка, — но нет, никто не спешил ему ничего рассказывать. Он спросил у маленького Гил-Галада, когда у него день зачатия — тот ответил «шестидесятый день зимы». Если это была правда, то получалось, что он был зачат в тот самый день, когда они с Финьо так мучительно расстались. Он гадал, как это могло случиться: то ли Фингон в справедливом негодовании от его отвратительного поведения в тот же день нашёл себе кого-то или что кто-то воспользовался беспомощностью короля так же, как некогда пользовался он сам (ему казалось, что в тот день были пьяны они оба).
Взглянув вверх, Маэдрос увидел на самом верху, в окне башни, то, что ему показалось золотом в волосах Финьо. Он мысленно снова почувствовал под своей ладонью его мягкие волосы, тёплую шею и его сердце сжалось от тоски. Он не помнил, как взбежал на самый верх, под крышу — и действительно, Финьо был там. Опираясь рукой на одну из балок свода, Финьо, наклонившись, смотрел на улицу, он смотрел на Гил-Галада — и пытался снова разглядеть там Майтимо, не заметив, как тот ушёл из сада. Фингон обернулся, смущённый, будто его застали за чем-то плохим.
— Финьо… Финдекано… — он не знал, что хотел сказать ему; не мог отвести от него глаз; сам не зная, как это получилось, рухнул перед ним на колени и склонился к его ногам:
— Прости… прости, пожалуйста! Я очень виноват! Очень! Прости меня, Финьо… ты… я просто хочу знать… когда я приехал, ты меня поцеловал… сказал «давай будем вместе» … Это же само собой, ты знаешь, что я никогда тебя не оставлю, что бы ни было, что я твой друг, брат, союзник, что я друг и твоему сыну тоже. Я просто хочу знать: я… после всего, что было… я окончательно отвергнут или для меня ещё найдётся место в твоём сердце? Я любил и был любим все эти годы, я знаю; даже если я больше не твой избранник… — дальше он не смог говорить.