Фингон долго смотрел на него, ничего не отвечая; Майтимо поднял глаза, и ему стало не по себе от этого взгляда. Он заплакал от растерянности. Слова любви мешались у него в груди с горькими упреками; ему хотелось сказать — «Как же так? Все эти годы я пылал к тебе искренней, супружеской любовью, я чувствовал жажду, которую никакой другой источник не мог утолить, я до сих пор её чувствую, а ты? ..». Майтимо подумал, что оказался наказан именно тем, что было всегда для него горше всего — безысходной ревностью, которую теперь ему придётся терпеть и изживать до конца своего земного существования.
— Конечно, Майтимо, — Финьо, наконец, опустился рядом с ним на пол и обнял. — Не надо так… Не плачь… Я люблю тебя, как же иначе? — сказал он и подумал:
«Ну что же делать, в конце концов, он ведь отец моего ребёнка, правда?».
Он ничего не хотел и не мог рассказать Майтимо, и думал, что теперь ему будет тяжело остаться наедине с ним, раз между ними останется эта недоговорённость (даже при том, что по его просьбе Майрон вернул его телу прежний вид). Но оказавшись в его объятиях, он вдруг с облегчением понял, что так тоже можно, что можно принадлежать ему, можно впитывать его любовь, ничего не говоря; что можно быть молча благодарным ему за невольно подаренное счастье, что можно прощать его не словами, а прикосновениями губ к длинным мокрым ресницам и рыжим прядям на висках.
Майтимо целовал его руки, лоб, целовал шею, расстегнув расшитый жемчугом тяжёлый воротник рубашки; его сердце тяжело забилось, когда он почувствовал, что Финдекано крепко, как раньше, обнял его; он чувствовал лёгкий ветер в небе вокруг них, слышал голоса птиц на крыше башни, голос ребёнка внизу, в саду. Когда он вспоминал об этом, ему всегда казалось, что надежда есть — не для него самого, все свои надежды он утратил, принеся клятву вместе с отцом, — но что она просто есть.
— Он будет крепким. Никто не знает, как был зачат этот ребенок, Мария. И никто никогда не узнает.
Мои руки вдруг отяжелели, стали неловкими. В голове промелькнуло — колдуньи, заклятья, чем еще она воспользовалась?
— Он будет величайшим принцем, которого знавала Англия, — продолжала Анна тихонько. — Потому что я дошла до врат ада, чтобы заполучить его.
Ещё одна из рода Болейн
— Фред, — сказала она вдруг, по-прежнему прижимаясь щекой к его груди, - как, по-твоему, можно быть влюбленной в двоих сразу, если в тому же один из этих двоих… не человек, а неизвестно кто?
Уильям Моррисон. Лечение
КОНЕЦ
====== 12. Эпилог (Двадцать пять лет) ======
Комментарий к 12. Эпилог (Двадцать пять лет) Эпилог, в общем, продолжает вторую часть восьмой главы :)
I.
Майтимо сразу увидел, что няня Гил-Галада играет здесь важную роль, но не мог понять, какую. Через несколько дней он уже знал, что часть приближённых короля уверена, что именно она — мать Гил-Галада, но никаких подтверждений этому предъявить никто не мог. Заметил он и другое: этот слух ходил в основном среди эльфов; люди же в основном или отказывались обсуждать этот вопрос, или говорили, что это личное дело Фингона, или же уверенно утверждали, что мать Гил-Галада умерла. Всё, что ему могли рассказать определённого — это что она пришла в Хитлум через два-три месяца после окончания королевского траура (и появления здесь Гил-Галада), и что Фингон сделал её главной няней ребёнка.
Больше всего Маэдроса раздражало, что она называла Финдекано просто «Кано».
Он заглянул в комнату Фингона. Гил-Галад спал в своей маленькой постели; Пиокка сидела рядом; на голубом небосводе уже исчез солнечный свет, но комнату продолжало заливать мягкое сияние неба.
Маэдрос пристально взглянул на неё. Она обернулась; он стоял в дверях, высокий, злой, с потемневшим лицом, опираясь искалеченной рукой на косяк.
— Я тебя не видел раньше в Хитлуме, — сказал он. — Ты кто такая?
Пиокка повторила ему всё, что уже рассказала о себе Фингону.
— И где же раньше ты жила? — спросил Майтимо.
— На севере, у горы, похожей на спящего медведя, которая видна с восточной вершины горы Рерир, — сказала она.
— Я бывал там, — Маэдрос вспомнил, что однажды во время охоты они с Карантиром и Келегормом увлеклись и заехали очень далеко (с ними был Хуан, а то они повернули бы назад гораздо раньше); с вершины холма они увидели вдали эту вершину далеко за Синими Горами — большую, тёмно-зелёную, с рыжими прожилками и с покрывалом снега вверху. — Это на дальнем северо-востоке. Теперь там всё засыпано пеплом и углями; как же тебе удалось бежать оттуда?
— Я знала дорогу, — просто ответила Пиокка.
— Ты нянчишь наследника нашего короля. А у тебя самой есть дети?
— Был у меня сын. Теперь нет.
— А где же твоё брачное ожерелье, женщина?
— А где твоё? — спросила Пио. Она подошла к нему и тронула за воротник. — Ведь ты не женат? Что это тогда ты носишь на шее? — Она дотронулась до серебряной цепочки, на которой висела синяя сапфировая звёздочка, и до другой, медной, обвивавшей его шею. — А если это твоё брачное ожерелье, то где твоя жена?
Это случалось с ним очень редко, но Майтимо почувствовал, что его лицо горит.
— Я не… я не… я… — Он хотел сказать «я не женат», но не смог. Внимательные серые глаза Пиокки изучали его, и он отвернулся и выбежал из комнаты. В коридоре он столкнулся с Эмельдир, которая пришла к Эрейниону, которого тоже считала своим воспитанником.
— Эмельдир… — Майтимо почувствовал, что у него перехватило дыхание. — Я говорил с ней… с Пио сейчас. Я, наверное, наговорил ей лишнего… Она мне уже ничего не скажет. Но ты должна знать… она… она действительно мать Эрейниона? .. Это правда?
Эмельдир покачала головой.
— Ты думаешь, что имеешь право это знать?
Маэдрос смутился.
— Нет, это неправда, она не его мать, — ответила, наконец, Эмельдир. — У нас с ней был об этом разговор. Она уверила меня, так, как только могла уверить одна из вас, что она не его мать.
— Она говорила, что у неё был сын, и я подумал…
— Её сын умер, — ответила Эмельдир. — Она — не мать Эрейниона.
Эмельдир хорошо помнила этот разговор. Многие нолдор были похожи друг на друга — высокие, тонкие, темноволосые; такими были и многие авари, и поэтому сходство между сыном Фингона и его няней казалось вполне естественным, но сейчас, когда они вместе укладывали ребёнка, ей подумалось, что сходство между юной эллет и сыном короля слишком велико. Она не знала, как спросить, но, в конце концов, сказала прямо, так, как умела. Внешность эльдар часто бывала очень обманчива, и она так и не научилась определять их годы на глаз, но она сочла, что Пиокка всё-таки находится в том возрасте, когда у эльфов бывают маленькие дети.
— Послушай, как ты… как ты… неужели ты отказалась от своего ребёнка, чтобы он стал королём? .. Я это могу понять, но как же… Ведь он никогда не назовёт тебя матерью. Разве он сможет уважать тебя?
Пиокка резко встала и обернулась к ней. Она говорила тихо, чтобы не разбудить Гил-Галада, но она была разгневана, и её глаза горели такой яростью, как у самого Фингона или Финголфина перед сражением. Эмельдир отшатнулась.
— Как ты можешь такое говорить? Мы не бросаем своих детей. Никогда. Что бы ни случилось. Они могут оставить нас, уйти… такое бывает, но отказаться… нет, никогда! Я могу тебе поклясться памятью моего мужа, что я не рожала этого ребёнка.
— Но ты ведь что-то об этом знаешь, так ведь? Ты… видела, как он родился? — Эмельдир подумала, что она может быть сестрой или ещё какой-то родственницей настоящей матери Гил-Галада.
— Это не то, что тебе или кому бы то ни было, следует знать, — ответила Пио. — Я… я видела его мать беременной, вот и всё. А ты, женщина, могла бы уважать Кано, если ты зовёшь его своим королём. — Она успокоилась, села и добавила:
— Он вот мне не король, я и то не стала бы стараться про него разузнавать, если бы была на твоём месте.
— Но ведь… — Эмельдир могла бы честно сказать «но интересно же», но не сказала. Вместо этого она сказала другое, о чём тоже часто думала. — А мать его не объявится? Не захочет его… забрать?