Пиокка отрицательно помотала головой.
— Не объявится. И Кано никому не отдаст его. Никогда. А если хочешь знать моё мнение, то я ни Кано, ни отца его Нолофинвэ за желание продолжить род судить не буду, но я бы так не поступила, вот и всё. Про Кано не думай плохо, он никому ничего не сделал дурного, только себе.
Майтимо пришлось удовлетвориться тем, что он услышал от Эмельдир, которая отчасти (лишь отчасти) передала ему свой разговор с Пиоккой. Даже после этого Майтимо не смог преодолеть своей неприязни к эльфийке.
За несколько дней до отъезда Гил-Галада Майтимо, наконец, решился; утром он зашёл в комнату Фингона. Гил-Галаду ещё не исполнилось семи, но он был эльда, и для человеческого ребёнка он выглядел лет на девять-десять. Здесь были Пиокка и Фингон.
— Но ты же поедешь с Гил-Галадом? — спросил Фингон у Пио в очередной раз, всё ещё не в силах поверить, что отпускает сына.
— Конечно, дорогой мой, — отвечала она и погладила Финьо по руке. — Я никогда не брошу его.
Майтимо посмотрел на неё. Ему хотелось попросить её оставить их наедине, но он понял, что это невозможно. Ему не хотелось говорить при ней то, что он хотел сказать, но он подумал с горечью, что ему могут понадобиться свидетели.
— Финдекано… — сказал он, — и ты, Артанаро Гил-Галад… я передал вашему отцу и деду верховную власть над нолдор. Но я сейчас должен признаться вам, что сделал это не полностью. Есть нечто, Финдекано, что я должен был отдать твоему отцу ещё тогда, но я просто не смог заставить себя это сделать, хотя я отказался от нашего первородства. Я хочу отдать это тебе, Гил-Галад, как старшему из наследников Финвэ.
Майтимо снял с шеи тонкую медную цепочку; на ней висел костяной полумесяц (хотя какой «месяц», подумал Майтимо, — когда это сделали, не было ещё ни месяца, ни солнца).
— Ты говорил, что это память о Средиземье, — сказал Фингон, присмотревшись, — я думал, что это подарок от кого-то из Дориата. В Амане я не видел это у тебя…
— Я получил её от моего отца здесь, перед тем, как его не стало; к счастью, я побоялся взять эту вещь с собой, когда вёл переговоры с Морготом; поэтому она не пропала. Отец получил её от Финвэ после того, как тот последовал за ним в изгнание в Форменос, а так Финвэ всю жизнь носил её на себе, не снимая. Финвэ получил эту вещь здесь, в Средиземье…
Майтимо протянул левую руку и, стесняясь, как всегда, когда ему приходилось иметь дело с маленькими детьми, погладил Гил-Галада по волнистым кудрям. Пиокка тоже протянула к нему руку; они коснулись его одновременно. Он надел цепочку на шею Гил-Галада.
— Теперь оно твоё, — выдохнул Майтимо.
— Теперь оно твоё, — сказала она.
Она сняла с себя и надела на Гил-Галада вторую половину украшения.
Это был такой же костяной полукруг-подвеска; лучи звезды, уходившие за край на подвеске Майтимо, продолжались на той, что носила она.
Фингон оцепенел. Майтимо первым справился с потрясением и спросил:
— Откуда это у тебя?
— Сын оставил мне вторую половину, когда покинул нас, — грустно сказала она.
— Неужели… Финвэ…? — спросил Фингон.
— Да, — ответила она.
— Ты… ты сказала, что твой сын умер, — с трудом выговорил Майтимо.
— Да, он умер. Я всё это время надеялась, что он вернётся.
— Значит, ты… — сказал Фингон. Он взял её руку. — Ты не говорила мне, как тебя зовут… ты та, которую называют Второй из Пробуждённых — Татиэ…
— Да, меня называют так и ещё много как, — ответила она, — но я сказала тебе правду: у меня нет имени — муж всегда называл меня просто «женой», а Финвэ… Финвэ всегда просто «мамой». А вы уж называйте как хотите, «Пиокка» мне тоже нравится.
Фингон встал перед ней на колени и с благоговением поцеловал её руку; то же сделал и Майтимо.
— Бедные дети, — сказала она и обняла их обоих.
Вечером она, наконец, спросила Фингона:
— От Майтимо, что ли, у тебя этот ребёнок?
— Да, — признался Фингон.
— Хорошо, хоть Гил-Галад в тебя пошёл, не рыжий. А твой кузен почему у вас рыжий такой, не тёмный, как все? — спросила Пиокка у Фингона.
Фингон рассказал про Нерданэль и про Амраса с Амродом, заверив Пиокку, что все остальные феаноринги, а заодно и его собственный брат Тургон темноволосы — «как все».
— А эта самая Нерданэль хорошая хоть женщина? — неожиданно поинтересовалась Пио.
— Тётя очень хорошая, — заверил её Фингон, немного растерявшийся от такой постановки вопроса. — Просто она такая… задумчивая, что ли. А так она добрая.
— А что говорят, что этот, который собачищу держит, Тьелкормо, золотоволосый? — с подозрением спросила она. — Этот-то в кого?
— Так он же красит волосы, — пояснил Фингон. — Он всегда хотел быть в точности похожим на Оромэ. Чтобы золотые волосы, белая собака и белые лошади, и всё такое.
Пиокка рассмеялась:
— Ну, до Оромэ ему далеко! А я уже думала, вдруг кто из них в эту пошёл, — сказала она не без раздражения, и Фингон понял, что эта — её невестка Мириэль. — Финвэ такой уж уродился. Всё бы ему светлые волосы. И чем светлее, тем лучше. Своих, что ли, девушек мало было? И эта, Галадриэль, тоже вся как соломенная. И вторую Финвэ, значит, светлую взял. Ты не обижайся, что я так про Индис, она же мать твоего отца. Но вы с Гил-Галадом уж точно мои. И на Финвэ оба похожи, и на мужа моего.
— Спасибо, — Финьо рассмеялся и поцеловал её руку. Он почувствовал, что ему всё время так недоставало таких семейных разговоров. Действительно, ну кого ещё сейчас могла порадовать такая простая вещь: его сын похож на прадедушку!
— Это и есть твоё брачное ожерелье? — спросил Маэдрос. — Значит, оно у тебя было?
— Нет, Майтимо, подвеску для меня сделал муж, когда родился Финвэ. А брачное ожерелье… Оно было из цветов и ягод, и я носила его всего один день.
— Так значит… значит Озера Пробуждения теперь нет? — вздохнул Маэдрос. — Я мечтал его увидеть… спрашивал отца, но, к сожалению, когда мы прибыли сюда, он слишком мало успел мне сказать, и я так и не понял, как его искать.
— Нет, его больше нет, — она покачала головой. — Там ничего не осталось. Я бежала в чём была. Это украшение всегда на мне, ну и ещё несколько вещей… Под озером было много пещер с реками и водопадами. Я бежала, как могла. Вход засыпало… там был пар, я еле дышала… нашла какое-то место, куда не тянуло жаром сверху… я думала, я оттуда не выберусь… Наверное, прошло много дней. Я потом вышла наружу где-то в лесу, среди скал, даже не знаю где; наверное, уже в Синих Горах и пошла дальше на запад.
— Я думал, что всё это сказки, — вздохнул Маэдрос. — Детские сказки про счёт, про трёх первых Пробуждённых…
— А Финвэ часто рассказывал про своих родителей, про Озеро… и мне, и отцу, — признался Фингон. — Финвэ мне как-то жаловался, что дядя Феанор не желает слушать рассказы про старину: дескать, о чём там говорить, жили в лесу, ни городов, ни книг… Но ты ведь будешь рассказывать Гил-Галаду, правда?
— Конечно, Кано, я буду рассказывать — и твоему сыну, и твоим племянникам, и их детям; и про Майтимо, и про Нолофинвэ, и про тебя тоже расскажу.
— Но ведь ты расскажешь не всё, правда? — рассмеялся Финьо.
II.
Когда-то во Вторую эпоху
Ammenya…
Мамочка…
Фингон несколько раз позволил Гил-Галаду назвать его так, когда никого рядом не могло быть.
Фингон рассказал сыну всё о его рождении, когда тому исполнилось четырнадцать. Он приехал навестить Гил-Галада, уже зная, что ему предстоит этот разговор, и, как это ни было тяжко, мысленно приготовился к тому, что после такого признания сын его отвергнет или почти отвергнет. Но держать его дальше в заблуждении Финьо больше не мог. Больше всего королю не хотелось, чтобы сын узнал об этом от кого-то другого и тем более — чтобы у Майрона или его хозяина появилась возможность шантажировать этим Гил-Галада, когда его родителей не станет.
Финьо не подозревал, насколько сильно страдает его сын от того, что не знает ничего о своей матери. Позже Гил-Галад годами переживал из-за того, что он, четырнадцатилетний мальчик, отчаянно старался сдерживать себя даже в этот момент и не сказал всего-всего, что хотел. Но Фингон на самом деле был абсолютно счастлив, потому что после нескольких минут первоначального недоумения, непонимания и шока на него обрушилась волна восторга и счастья, которую он почти физически мог ощутить; мучительные месяцы беременности сейчас окончательно стали для него счастливым воспоминанием.