— Милый народец, нечего сказать! Мне кажется, я теперь начинаю понимать, почему ты по отношению ко мне была так непоследовательна. В нетерпении выжать весь сок из каждого греха, вы заставляете человека раскаиваться в нем в самых противоположных направлениях. Например, ты нашла неправильной вчерашнюю мою ложь этому бродяге, и я страдал от этого. Но только-что вчера я сказал другому бродяге чистую правду, т. е., что потворствовать бродяжничеству — значит быть плохим гражданином. Что же ты сделала тогда? Ты заставила меня сказать себе: «А, было бы гораздо добрее и гораздо похвальнее слегка подсластить ему пилюлю невинной маленькой ложью и дать ему почувствовать, что если ему не дают хлеба, то, по крайней мере, не отказывают в хорошем обращении, за которое он может быть благодарен». И что же? Я целый день терзался из-за этого. За три дня перед тем я накормил нищего, и накормил его по собственному побуждению, думая, что совершаю добродетельный поступок. Ты сейчас же начала повторять: «Фальшивый гражданин, накормил бродягу!», и я терзался по обыкновению. Я дал нищему работу, ты протестовала и против этого, после заключения контракта. Конечно, ты никогда не говоришь «до» совершения поступка. Затем я отказал нищему в работе, ты протестовала и против этого. Затем я вздумал убить бродягу, ты не дала мне заснуть целую ночь, пропитав угрызениями каждую пору моего тела. Наконец, я уже был уверен, что на этот раз поступаю правильно, — я отослал нищего с благословением, но я бы желал, чтобы ты прожила столько же лет, сколько я, если ты опять не протерзала меня всю ночь за то, что я не убил его. Есть ли на свете возможность удовлетворить это злодейское изобретение, которое называется совестью?
— Ха, ха! Это уж роскошь! Ну, продолжай.
— Но, погоди, ответь мне на вопрос: есть ли такая возможность?
— Нет такой; во всяком случае я не намерена открывать тебе ее, сын мой! Осел, мне нет дела до того, какой поступок ты совершил, мое дело нашептывать тебе в ухо и заставлять думать, что ты совершил ужасную низость. Мое занятие и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всем, что ты делаешь. Если я пропустила какой-нибудь случай, то это вышло нечаянно, уверяю тебя, что нечаянно.
— Не беспокойся, ты не упустила ни одной безделицы, насколько мне известно. Я никогда во всю свою жизнь не совершил ничего такого, в чем бы я не раскаивался в продолжение двадцати четырех часов. В прошлое воскресенье я слушал в церкви благотворительную проповедь. Первым моим побуждением было пожертвовать триста пятьдесят долларов, но я раскаялся в нем и уменьшил приношение на сто долларов, раскаялся в этом и уменьшил еще на сотню; раскаялся в этом и уменьшил еще на сто; опять раскаялся и уменьшил остальные пятьдесят на двадцать пять; раскаялся и оставил только пятнадцать; опять раскаялся и оставил 2 1/3 долларов; когда, наконец, ко мне подошли с блюдом, я опять раскаялся и положил десять центов. Хорошо. Когда я пришел домой, мне хотелось вернуть и эти десять центов. Ты никогда не даешь мне слушать благотворительные проповеди без того, чтобы не подгадить.
— О, никогда и не дам, никогда не дам! Ты всегда будешь зависеть от меня.
— Полагаю, что так. Много, много раз в бессонные ночи хотелось мне поймать тебя за шиворот. Только бы теперь удалось мне схватить тебя!
— Да, без сомнения! Но я не осел, а только ослиное седло. Но продолжай, продолжай. Ты спрашиваешь у меня больше, чем мне угодно открыть.
— Я рад этому. (Ты не замечаешь моей маленькой неискренности!). Послушай-ка, говоря беспристрастно, ты мне кажешься самой поганой, презренной, сморщенной гадиной, какую только можно себе представить. Я очень рад, что ты невидим для других людей; я бы умер от стыда, если бы увидели, что у меня такая заплесневелая, обезьяноподобная совесть, как ты. Хоть бы ты был футов пяти или шести вышины…