Юра будто не слышал ее горячего шепота, хотя она говорила на ухо именно ему. Стихи сливались с дивной музыкой, рожденной в сердце, и это было непередаваемо хорошо. Волобуев подмигнул Настеньке, кивнул головой на Юру: мол, смотри, опять брата твоего потянуло на лирику. Она только нахмурилась, повела сердитыми глазами, и он сделал невинное лицо. Зато, когда Владимир Андреевич кончил, Женька ни с того ни с сего брякнул:
— Юра у нас тоже стихи пишет.
Юра зло посмотрел на него: и что за слабый язык у человека, обязательно сболтнет невпопад. Но Владимир Андреевич не заметил смущения Семенова.
— Дело стоящее! — улыбнулся он. — Только поэзия, как я ее понимаю, это такая невеста, которой надо отдавать все или же вовсе не заглядываться на нее.
Женька снова не сдержался.
— У Юрки способности.
— Знаешь, брось, — рассердился Юра, — нет, в самом деле, ты всегда вот так…
Наступила неловкая пауза, которую нарушила Настенька. Она подняла на Глазкова свои доверчивые васильковые глаза и спросила:
— Владимир Андреевич, а вы писали стихи?
— Было дело, — с улыбкой признался он, — когда учился в школе. Но поэзия — не моя невеста.
— Вы хотели стать учителем, да?
— Нет, — покачал головой Глазков. — Учителем я стал случайно.
— Случайностей не бывает, — с ученым видом изрек Женька Волобуев, который всегда старался быть умнее всех. — Случайность — это оправдание для неудачников.
Владимир Андреевич сразу посерьезнел, между бровями легла складка — признак недовольства. Он недружелюбно взглянул на Волобуева, но это недружелюбие вспыхнуло и погасло мгновенно, пожалуй, никто и не заметил его, кроме разве Юры Семенова. Юра уловил это мгновение, и еще больше рассердился на своего болтливого дружка, осадил:
— Ты бы лучше помолчал.
— А что? — взъерепенился Женька. — Не так? Неправду, что ли, сказал?
— Ладно, ладно, — поспешил разрушить их перебранку Владимир Андреевич, и обратился к Волобуеву:
— Ты прав. Я типичный неудачник.
Ученики выжидательно смотрели на учителя. Настенька — с милым недоверием: чего это Владимир Андреевич наговаривает на себя? Женька — с довольной ухмылкой: мол, я все знаю и все вижу… Юра — с пониманием: он интуитивно чувствовал, что характер Владимира Андреевича сложнее, чем мог показаться при первом знакомстве. Остальные ребята смотрели на учителя с любопытством. Примолкли. Глазков сказал:
— Откровенно говоря, я мечтал быть военным.
Ребята враз задвигались, заулыбались: было как-то несовместимо: Владимир Андреевич — и вдруг хотел когда-то стать военным!
— Да. Как ни странно! — вздохнул Владимир Андреевич. — Помню, пригласили мы на пионерский сбор ветерана гражданской войны, бывшего командира полка, воевавшего с Колчаком. На гимнастерке у него два ордена Боевого Красного Знамени. Мы так и ахнули; вот это герой, знал вожатый, кого пригласить! Два часа слушали его, пошевелиться боялись. И каждый из нас подумал тогда: вот таким бы стать! Да-а, — протянул Владимир Андреевич и замолчал.
Настенька не сводила с него глаз. С лица Женьки Волобуева стерлась недоверчивая улыбка.
— Годы были трудные. Строили много… заводы, города, электростанции. Да за рубежами приходилось зорко поглядывать. Неспокойно тогда в мире было. Сначала в Абиссинии война началась, потом в Испании, потом до нас добралась — на Халхин-Голе было, в Финляндии. Много нас тогда потянулось в военные училища, и я конечно. Но не прошел по здоровью, поверите, плакать хотелось от обиды. А что здоровье? Зрение подкачало. Почему тогда по зрению меня забраковали — до сих пор не знаю. А тут очередь на действительную подоспела, все комиссии прошел — нормально! Ладно, думаю, послужу в пехоте годик, там легче в училище перебраться. Война помешала. Покалечило меня, сами видите. Еле жив остался. Так и умерла моя мечта. А то бы до генерала дослужился, не меньше, — улыбнулся Владимир Андреевич. — Вот и вся моя одиссея.
— А учителем? — спросила Настенька. — Учителем как вы стали?
— Да интересно ли вам слушать?
— Рассказывайте.
— Ну, это уж другая одиссея, тоже трудная.
. . . . . . . . . . . . . . .
Приехал Глазков к тетке Василине из госпиталя, а настроение — хоть в петлю лезь. Получал пенсию, на нее и жил, тетка прикармливала. Время было голодное. Буханка пшеничного хлеба стоила сто рублей, да и купить ее было не просто. Работать Глазков не мог — нога пока не привыкла к протезу, а рука все еще болталась на перевязи. Пальцы еле-еле начинали шевелиться и то с болью. Протез на ноге носил редко, больше с костылем ходил. Занятия себе никакого не нашел, времени свободного была бездна, не знал, куда и деть его. К чтению пристрастился. Как-то Варя принесла двухтомник Есенина, выпущенный в двадцатые годы. Не читал его, а пил словно воду, после длительной страшной жажды. Душевная сумятица поэта перезванивалась с собственной, и Есенин стал на всю жизнь самым родным и близким. С годами, конечно, первое опьянение стихами Есенина прошло, мог спокойно и вразумительно в них разобраться, но тогда до слез обрадовался, что нашел родственную душу.