Нет, Владимир Андреевич не жалел Волобуева, хотя всем сердцем понимал, как ему трудно сейчас. Но твердо верил, что это испытание для него не будет бесполезным.
— Совет я могу дать тебе только один, — сказал Владимир Андреевич, — не вешать головы! Еще можешь доказать, что парень ты неплохой. И вот еще что. Не перебраться ли тебе в общежитие?
— Не пустят же меня…
— Об этом я позабочусь. Ну?
— Согласен.
— Ребята живут там дружно, тебе с ними будет легче и веселее.
Владимир Андреевич попросил Вострецова устроить Женьку в общежитие. Максим лаконично ответил:
— Какой может быть разговор! Сделаем!
А через две недели он позвонил Глазкову в школу и сообщил, что Волобуев может переселяться в общежитие, койка для него там выделена.
— Хлопцы в комнате что надо.
— Спасибо, — поблагодарил его Владимир Андреевич.
…Глазков получил письмо от пионеров… Тогда он ответил им сразу же, рассказав о своих фронтовых друзьях, погибших в бою за деревушку, и посчитал, что на этом переписка со школьниками закончилась. Однако пионеры не забыли его. Они выслали фотографию обелиска — памятника воинам, сообщили также, что имена Горчакова и Синицы, о которых писал Глазков, тоже высечены на памятнике. Но самое интересное из письма ребят было не это. Они написали в Москву, что сержант Глазков вовсе не погиб, а жив и здоров, что он работает на Урале учителем, и из Москвы запросили адрес Глазкова. Ребята уведомили Владимира Андреевича, что адрес его они послали в Москву.
— Смотри, Лена, — протянул он жене письмо. — Кому-то там потребовался мой адрес. Зачем, как думаешь?
— Может, кто из знакомых тобой интересуется?
— А что? Пожалуй.
Письмо пионеров Владимир Андреевич спрятал в ящик стола, фотографию вложил в альбом, и на другой же день забыл о них. На этом дело не кончилось. Глазков получил письмо из Москвы. Письмо на бланке, официальное. Просили написать о себе: где родился, где призывался в армию, в каких частях служил, как именовалась часть, в составе которой дрался он за эту деревушку — да еще с подробностями: в каком полку, в каком батальоне, роте, взводе и т. д.
— Ничего не понимаю! — пожал плечами Владимир Андреевич. — Зачем все это надо?
— Ты пиши, — посоветовала Лена. — Потом выяснится.
— Потом, потом. Должен же я знать, для чего это.
Но, поворчав, написал подробно, как полагалось.
14. У Юры в больнице
Владимир Андреевич собрался навестить Юру. Лена купила конфет и где-то достала яблок. Осталась от праздника банка земляничного варенья. Сложила в сетку и дала Владимиру Андреевичу.
— Что это? — спросил он.
— Передашь Юре.
— Больше ничего не могла придумать? Пару яблок унести куда ни шло, а здесь же целая торба!
— Не рассуждай, пожалуйста! Раз собрался, то иди.
Он вздохнул и взял узелок: разве женщин когда переспоришь? Они всегда знают больше всех. По дороге вспомнил: «Книжку бы какую-нибудь взять…» Но возвращаться не хотелось.
В приемной не нашлось свободных халатов, надо было подождать. Владимир Андреевич устроился возле окошечка, в которое сдавались передачи больным. Да, больничная обстановка, устоявшийся запах карболки, эти белоснежные халаты на сестрах — все напоминало былые времена — госпиталь. К счастью, не было надобности бывать в больницах, но всякий раз, как попадал сюда, вспоминал годы своего лечения. Что-то в этих воспоминаниях было и грустное и доброе в одно и то же время.
Наконец, халат освободился, и Владимир Андреевич заспешил.
В палате лежали двое: Юра и пожилой мужчина, у которого левая нога была замурована в гипс. На осунувшемся, с нездоровой желтизной лице выделялись одни большие голубые глаза, которые сейчас живо и радостно поблескивали. Только перед Глазковым приходила Настенька с подружкой, которая Юре нравилась.
Владимир Андреевич выложил все из сетки — и получилась целая гора на тумбочке.
— Зачем вы беспокоитесь? Посмотрите, сколько нанесли, — открыл дверку тумбочки Юра. Чего только там не было: и яблоки, и конфеты, и лимоны, и варенье… — На всю больницу хватит, Владимир Андреевич!
— Ничего, ешь, поправляйся!
Глазков присел на табуретку возле койки.
— Ну как?
— Лучше стало. Через недельку разрешат вставать. Сегодня врач на обходе говорил: «Не торопитесь, некуда торопиться». Надоело. Если бы вы знали!