— Мигом! — отозвался он и, оглядевшись по сторонам, чмокнул девушку в щеку.
Машина уехала, а девушка долго еще стояла у конторы и смотрела вдаль на бугристую окраину села, на голубую весеннюю высь.
— Ну, Плакун, — продолжал в это время говорить Андриан, — теперь-то приберет она тебя к рукам, как пить дать, приберет. Зато человеком станешь и в коммунизм не жалко будет взять. У Ивана Сергеевича руки до тебя не доходили. К тому же очень добренький он. Ивановна, она, брат ты мой, це-епкая, хоть и молода.
— А! — тряхнул рукой Плакун. — Волком с вами завоешь, сверло в твою душу, — вывалился из комнаты медвежковатый, обиженный. Управляющий покачал головой:
— Непоко-орный.
— Ерунда, — уверенно пропел Андриан. — Ивановне покорится. Шелковый станет.
Управляющий не возражал: и в самом деле, хорошего ему помощника прислали.
Спорщики
Приезжий лектор рассказывал в клубе о решениях XXII съезда КПСС. Иван Сергеевич устроился в первом ряду. Слева от него примостился Андриан, справа — Игнатий Логинов, юркий мужичишка с бородкой клинышком. Сидел он, как на иголках, то и дело норовил локтем поддать управляющему в бок.
— Вот, елки-махалки, это да! Шагнем! А, Сергеев?!
Управляющий терпел, терпел и наконец сказал:
— Ты ж мне ребра поломаешь, Игнатий! Ну тебя к чомору.
Игнатий сгреб в левую ладонь бороденку, улыбнулся:
— Забываюсь, понимаешь. Ведь, прямо скажу, чудеса какие-то.
— Не сказка, брат ты мой, это де-ело, — сердито поправил его Андриан. — Шпыняться нечего. Ты любишь шпыняться-то.
— Тише вы! Дайте человека послушать! — послышался за их спинами женский голос.
Замолчали.
После лекции вышли на улицу. Небо вызвездило, а морозец выпал пустяковый, курам на смех.
— Эх-ма, — вздохнул Андриан. — Скореича бы весна. Духом ее тянет, а ждать еще, наверное, до-олго.
— Лектор-то ничего, красно баил, — заметил Игнатий. — Шагнем, чертям тошно будет. Да вот беда: на обочине мы живем, на нас только пыль с большой дороги. Шурин на целину сманивает. Махнуть, что ли?
Иван Сергеевич поморщился, даже заныл зуб — дупло. Не мог спокойно слушать этого шмыгуна, который дурную привычку взял: хаять свое, хвалить чужое, соседское. Любит поплакаться, хлебом не корми: «Вот у соседей, то ли дело, ферму так ферму отгрохали. У нас, дескать, тяп-ляп и готово!» И ведь хорошо знает: обе фермы строились по типовому проекту, камень брали из одного карьера, похожи одна на другую, как близнецы.
— Скатертью дорога, — подзуживал Логинова Андриан, — Нужен ты нам, как собаке пятая нога.
— Чем опять недоволен, Игнатий? — мрачно спросил Иван Сергеевич. Зуб ныл и ныл. — Чего тебе не хватает?
— Да как тебе сказать? — заскрипел Игнатий. — Нутро у меня такое — вперед рвется, на ТУ-104 охота в коммунизм лететь. А мы тут шажками семеним, шажки-то маленькие, воробьиные. Вот, скажем, у соседей все честь честью, они уже на ТУ-104 приладились и рукой нам махают: бывайте здоровы, мы спешим, мол, можете спать ложиться.
Боль стрельнула в висок. Иван Сергеевич прижал к щеке ладонь. Думал: «Ох, Игнатий, Игнатий! Любого ты доведешь до тихого бешенства. Помнится, после сентябрьского Пленума, когда у нас начались большие перемены, то говорил примерно такое же: на обочине живем, пыль глотаем, долго ли жить по старинке будем? Жить стали хорошо — все равно брюзжал: у соседей куда лучше. Шефы построили на окраине села добротные мастерские — маленький заводик, да и только! Радовались все, а ты скрипел. Надоел, как горькая редька, уехал бы куда-нибудь с глаз долой. Да кому такой нужен-то?»
На днях в конторе собрались мужики и разговорились о том времени, когда между городом и деревней разницы не будет. Игнатий махнул рукой: ждать долго, черепахой-то не скоро до того времени доползешь. У соседей другое дело. Кто-то и сказал тогда:
— Давно первые ласточки, Игнатий, к нам прилетели.
— Ой ли? Дай тую ласточку в руках подержать.
— Бери, кто тебе не дает? Телевизор каждый день смотришь. Смотришь ведь?
— Экая невидаль — телевизор! — поморщился Игнатий, и тогда у Ивана Сергеевича тоже заныл зуб.
Всегда выдержанный Андриан на тот раз взорвался.
— Балда ты этакая! — вскрикнул он. — Телевизор — невидаль! А давно ли ты с керосиновой лампой сидел? Теперь же, видишь ли, черт не брат! Живешь между людьми, как крот: двигаешься, место на земле занимаешь и ничего не видишь.
— С тобой и поспорить нельзя, — примирительно сказал Игнатий, даже некоторую неловкость почувствовал.