К тому, что легко даётся, он быстро теряет интерес. Его и привлекают-то по-настоящему только запреты и сложности. Как и меня.
Вот мать мою он добивался несколько лет, с трудом отбил у кого-то «гениального» драматурга и потом до самой её смерти трясся, что она от него уйдёт. Потому что у того гения мать блистала на сцене, играя Кармен и Эсмеральду, и купалась в зрительской любви, а у отца — сидела в четырёх стенах. Но даже потом, больная, она до самого конца держала его в тонусе.
С этой же безмозглой курицей Жанной даже просто поговорить не о чем.
Когда-то меня неимоверно бесило, что мать нас вечно «просвещала». Постоянно рассказывала о каких-то личностях и их бесценном вкладе в мировую культуру. Услышит по радио какой-нибудь инструментал: «О, это же Джон Колтрейн!». И на тебе про него целую лекцию. И плевать ей было, что это неинтересно. Впрочем, потом я привык. А в последние месяцы даже сам просил, чтобы рассказала что-нибудь. Но это так, лишь бы отвлечь её и самому отвлечься.
Зато Жанна — полный ноль. Инфузория. И вдобавок вечно липнет к отцу, ноет, скулит, что-то выпрашивает и называет его Сергунчик.
Я, когда первый раз услышал, чуть не поперхнулся. И всё прикидывал: насколько отца хватит. Однако он как будто сам с ней отупел. Даже разговаривать стал на её языке: козочка, кисонька, пупсик. Меня аж выворачивало от этих соплей.
Но всё это фигня, а вот потом эта тварь сделала то, за что я убил бы её на месте, не колеблясь, попадись она мне в тот момент…
15
Я узнал, что это только при мне Жанна лишний раз не высовывалась из своей норы. Зато когда оставалась одна — хозяйничала в доме вовсю. Везде совала свой нос, рылась, трогала всё своими погаными ручонками. Посмела забраться и в комнату матери. Обшарила её вещи, нашла ожерелье и серёжки с жемчугом — отцовский подарок. Мать их носила не часто, но надевала иногда, так что я помнил.
Не знаю уж, что эта мразь наплела отцу, но выпросила себе. Я их потом на ней случайно увидел, и вот тогда-то всё и завертелось.
Было это полторы недели назад. Мы в тот день сдавали математику, последний экзамен, и потом решили с пацанами зависнуть на набережной. Хотели гулять всю ночь, но сцепились с офниками. Точнее, с «паровозами» — так у нас называют фанатов «Локомотива».
Они шли мимо нас толпой, как обычно упоротые. Ну а мы всемером сидели на парапете, мирно трепались о своём, и все как один — в белых рубашках, брючках, половина из наших ещё и в пиджаках, и при галстуках.
Короче, не понравился фанам наш интеллигентный вид.
— Чё расселись, лошьё? — каркнул один, и остальные подхватили: — Гля, какие цыпы зализанные, мамкины полупидорки. Ещё и пиво жрут! Мамка не заругает?
Наши сразу заволновались, попрыгали с парапета. Может, испугались, что эти могут столкнуть в реку. Так-то могут. Их и больше было в два раза, чем нас. И дурные они. Да вообще отмороженные, даже на мой взгляд.
Я один не сдвинулся с места — пиво допивал.
Фаны явно собрались покуражиться — на поплывших физиономиях вспыхнул азарт. С матами и смешками, они стали наших теснить и смыкать в кольцо. Отобрали у пацанов пиво и присосались сами. Гуня — Стас Гунько — своё сам сразу же отдал. Воропаев уже успел всё выхлебать, за это ему первому втащили. Потом и остальных начали попинывать. Наши молчали, только на меня украдкой бросали взгляды.
Из всех только Лёха Бондарь возбухнул:
— Да чё вам от нас надо? Идите, мужики, куда шли. Мы вас не трогали.
Ему тотчас какой-то жлоб под дружный гогот отвесил в грудь с ноги так, что Лёха повалился на землю. И уже на него, скрюченного, кто-то вылил Гунино пиво.
Затем этот же жлоб заметил меня. Я всё ещё цедил свой «Адмирал». Пиво стало тёплым и еле лезло.
Несколько секунд он соображал, потом всё же двинулся ко мне. Подошёл вплотную, играя партаками на банках. Весь из себя брутал, бритый наголо и раздетый по пояс — кофту свою он повесил на спину, завязав рукавами у шеи, под кадыком.
— А ты, лошара кучерявая, чего ждёшь? — наклонил он ко мне осоловелую физиономию. — Это чё у тебя? Серьга? Так ты заднеприводной! Пиво давай сюда, пидор, а сам бегом марш к остальным лошпетам. Щас мы вас дрессировать будем.
— Ну, угощайся, чё, — ухмыльнулся я и плеснул ему в лицо всё, что осталось в банке.
Жлоб охнул, пару раз сморгнул, отёрся свисавшим рукавом и, набычившись, рявкнул:
— Ну всё, падла, тебе конец.
Но пока он жевал, я уже спрыгнул с парапета, вцепился в эти его рукава, болтающиеся на груди как шарф, и затянул покрепче.
Жлоб побагровел, выпучил глаза, стал сипеть и в панике царапать ткань кофты, хвататься за мои руки, пытаясь их убрать, но это бесполезно. Я, может, и далеко не такой кабан, как он, но хватка у меня мёртвая.