– Вам еще повезло. По средам на дорогах сбивают много детей. Прямо на пешеходных переходах, как вашего сына. Но ваш – он в больнице, а не в морге.
Эндрю промолчал. Я тоже. Да и что можно сказать в ответ на такое? Мы просто лишились дара речи. Мне хотелось крикнуть: «Да, мсье, он не в морге, но он в коме! И, по-вашему, это – везение? И этот «мерседес», который даже не остановился, который оставил нашего сына лежать на пешеходном переходе, по-вашему, это – везение?»
Но мне не хотелось, чтобы мужчина и женщина у нас за спиной это услышали. Мне хотелось поскорее уйти отсюда, увидеть Малькольма, обнять его. Увидеть, как он открывает глаза.
Возвращение в больницу. Доктор, который уже поджидал нас, сказал, что теперь мы можем увидеть сына. Но, предупредил он, это будет нелегко, и мы должны быть к этому готовы.
– Ваш сын в глубокой коме. Вы можете прикасаться к нему, говорить с ним, но он не будет реагировать.
Лежащий в кровати Малькольм показался мне вдруг очень маленьким. На голове у него было нечто вроде тюрбана из белой марли. Прозрачные трубочки тянулись к носу, рту и венам на руке. Дыхательный аппарат помогал его груди равномерно подниматься и опускаться, но звук при этом раздавался какой-то странный. Лицо заостренное, бледное. Закрытые глаза. Полупрозрачные веки… Он спал. Руки лежали на кровати по обе стороны тела. Мы подошли ближе. Я коснулась его волос на затылке. Они были теплые. Никаких видимых ран… ни синяков, ни следов крови. Рану наверняка закрыли этим марлевым тюрбаном. Я даже обрадовалась, что не вижу ее. Я сказала:
– Это мама, дорогой, это я. Я тут. И папа тоже. Мы с тобой.
Эндрю стоял у меня за спиной. Я слышала его громкое дыхание. Мне хотелось, чтобы и он что-то сказал, прикоснулся к сыну, заговорил, но он молчал. Я обернулась. Оказалось, Эндрю плачет. Я была поражена, ошеломлена. Эндрю – в слезах! Каменный Эндрю! Эндрю, которого часто называли в шутку Дарт Вейдер, настолько он казался непробиваемым. Он стоял ссутулившись и плакал, словно ему самому было нестерпимо больно. И всхлипывал. Я совершенно растерялась. Я не знала, что делать, как поддержать его, утешить. Эндрю был сильнее, чем я. Эндрю никогда не плакал. Это меня он обычно утешал. Меня обнимал и успокаивал. Это моя привилегия – плакать, а не его. Я не знала, как утешить Эндрю. И мне вдруг стало стыдно. Стыдно за своего рыдающего мужа – сгорбленного, в соплях. Стыдно перед врачом и медсестрами.
В следующее мгновение я уже стыдилась того, что так подумала. Это нормально, что он плачет в такой ситуации. Но сама я – тонкослезое существо, которое рыдает по каждому поводу, над каждой сентиментальной сценой в фильме, – стоя перед впавшим в кому сыном, заплакать так и не смогла. Слезы просто не шли ко мне. Мое лицо застыло, глаза оставались сухими. Невозможно заплакать… Я стояла и слушала, как рыдает Эндрю.
Мама забрала Джорджию к себе на ночь. Я позвонила им по пути домой. Я сказала Джорджии, что ее брат надолго заснул и никто не знает, когда он проснется. Что нужно ждать. Она толком ничего не поняла. Но это только потому, что я не смогла хорошо объяснить. Матери я сказала правду. И в ответ услышала: «Господи, он этого не переживет!»
Он – это мой отец. Мой отец, который привык все видеть в мрачных тонах. Который сказал мне, когда меня на четвертом месяце беременности забрали в больницу с угрозой преждевременных родов: «Не привязывайся к этому ребенку. Ты все равно его потеряешь».
Мой отец, который в шестьдесят решил, что теперь он – старая развалина и любая простуда может свести его в могилу. Который начал ходить как немощный старикашка, а когда вышел на пенсию, стал изнывать от безделья, отвлекаясь только на то, чтобы поизводить мою мать.
Я взорвалась. Сидевший за рулем Эндрю вздрогнул от неожиданности.
– Мне плевать, переживет это папочка или не переживет! Ты хоть на секунду задумалась, какое это горе для нас – для меня, для Эндрю? Как ты можешь говорить такое! Ты осточертела мне со своим идиотизмом, и папочка тоже!
И я повесила трубку. Меня трясло, но слезы по-прежнему не шли. Эндрю спросил:
– Was that necessary?[5]
Я отодвинулась к дверце, подальше от него. Я ничего не ответила. Я чувствовала себя опустошенной, как если бы кто-то высосал мне пылесосом все нутро. Из меня ушло все – кишки, сердце, желудок…
В квартире без детей было тихо и пусто. Я прошла в кухню, открыла холодильник и налила себе стакан белого вина из початой бутылки. Я не стала предлагать вино Эндрю. Он был у телефона в гостиной. Он говорил по-английски. Я знала точно, что он звонит родителям в Лондон. Я залпом осушила стакан. И налила следующий. Потом присела за небольшой столик полукруглой формы. Мне на глаза попалась клетка с морскими свинками. Мы с Эндрю купили их детям – двух самочек, Набу и Элион. Дали себя провести… Дети обещали, что сами будут ухаживать за этой живностью. Но прошел уже год, а я по-прежнему чистила клетку, давала им сено, корм в гранулах, ставила чистую воду. Дети ласкали их, расчесывали, устраивали «гонки морских свинок» в коридоре, после чего пол непременно был усеян пометом – маленькими, твердыми, похожими на темный рис катышками. Я посмотрела на Элион, свинку Малькольма. Она была толстенькая, кругленькая, ласковая, с черными блестящими глазками. Она тихонько жевала травинку. Я открыла клетку и схватила ее. Дети показали мне, как это делается. Нужно брать под животик, быстрым и точным движением. Я положила свинку себе на колени и налила в стакан еще вина. Я ее погладила. Элион замурлыкала, как кошка. На первых порах мы удивлялись, когда слышали это мурлыканье. Мы не знали, что морские свинки умеют издавать такие звуки.