Пока терзался – «прибило» моё усталое туловище к женщине небольшого роста.
Волосы русые, длинные, как туман, лицо прикрывают, – русалочьи; только пышные, духовитые, – словно в свежую копёнку уткнулся, даже дыхание, перехватило.
Белая блузка, воротничок приоткрыт завлекашно, небольшая грудь виднеется, девчоночья, как две птахи: – лишний разок глянешь, спугнёшь – упорхнут.
Стоит, глаза в пол потупила. На руке две царапинки маленькие – розу в вазу ставила или кошка прицапнула коготками, играючи? Нет, думаю – всё-таки кошка оцарапала. Но почему для меня это так важно?
Ничего не слышу, и все люди будто отодвинулись и уже не мешают, не отвлекают. Словно я, кончиком карандаша в точку вошёл, утончился, сосредоточился.
Молчим, а я будто невзначай ищу возможность прикоснуться. И дурь с тем скандалом уже улетучилась, неважной сделалась.
Кто же она? Под глазами – первые «лапки» уже обозначились, как след синички на свежевыпавшем снежке. Лицо бледное, слегка удлинённое. Глаза карие, большие. Не славянское лицо, не здешнее. Но и не восточное. Французское, скорее. В Москве, в метро! Не замужем, – что-то мне подсказало внутри, уверенно, что это именно так.
Стоим оба, не дышим, повернуться нельзя – некуда, да и не хочется. Наоборот, возмечталось вдруг, чтобы притиснули, да посильнее!
Чуть-чуть сместились в сторону друг от друга и замерли. Игра такая – для взрослых? Жалость к ней, беззащитной, во мне поднялась в три человеческих роста, как заборы на Рублёвке. Кто она, для чего здесь?
Вспомнил уничижительное бабушкино выражение про соседку-вековуху: – «Ей же и супу некому сварить! Каждая кочерыжка о счастье мечтает!». Робин Гуд! Вон их, сколько вокруг – тьмы и тьмы. Жалелки на всех не напасёшься, их же на десять миллионов больше, чем мужиков.
Вагон то качнёт, то тормознёт – ничего необычного, метро. А мы на одном расстоянии, как два магнита с одной полярностью, изредка соприкасаемся, как бы невзначай, выпуклыми местами – куда их девать. У меня животик небольшой уже наметился: работа, в общем-то, сидячая. Подтянул я, прибрал животик-то свой, труднее дышать стало. Объём ведь – несжимаем!
Пантомима или танец? Сумбур в голове, а я в тот момент и не вспомнил, что жена дома, сын. Затмение, наваждение.
– Чужая жена – лебёдушка, своя – полынь горькая!
И желание во мне – горячей волной, даже неприлично: что, – думаю, – как пацан!
В башке крутится: – а, что, если – спросить: где выходите, на какой станции? И боюсь, вдруг скажет – на следующей, а это не моя остановка! Ну и что? Да – ничего – потерять жалко!
Слегка нас развело. Вижу – руки она опустила. В одной сумка белая, простая, без выкрутас, вторая рука висит вдоль тела – кажется, возьми ее за эту мягкую руку и выходи! Ощути тепло, доверчивую податливость.
А езды мне всего четыре остановки до «Театральной» осталось. Странно: – при резком торможении – не кидает нас на людей, застыли, как привинченные к полу! Сейчас, выйдем, наклонюсь к ушку и спрошу – как зовут, красавица? В меру развязно: – мол, и не такое видывали, но чтоб – безотказно, наверняка закадрить. Ловелас со стажем!
И, не сговариваясь, поворачиваемся к выходу. Я и не спрашиваю ничего. Всё вроде и так ясно. Парное катание, танцы на льду! Не раз замечал – муж с женой поссорятся, и двигаются, рядом молча: лица злые, улыбаются натужно, и вроде чужие с виду, и вроде бы и нет!
Обязательная программа!
И мы с ней так же. Держусь за поручень, её голова как раз мне в подмышки, секунду –
И прикоснёшься! Волосы дурманят, по плечам рассыпались. И смех мне почудился явственно, тогдашний – в тоннеле, звонкий, переливчатый, как вода на перекате.
– И птица, может, и не птица – вовсе! Кто она? Сирена морская, ставшая в метро Алконостом – символом тоски и одиночества?
Присела на плечо, и тотчас больно сдавило грудь. Улетела вскоре, крыльями овеяла и унесла спокойствие далеко, безнадёжно. Тоска угнездилась в душе, как на жёрдочке, помертвели глаза, блеск и живость утратили, белые стали, как сало, и безразличные к чудесному, пёстрому многоголосию жизни.
А вокруг обычный тарарам метро. Вагон, духота, пот по ложбинке спины стекает ручьём и впадает в то место, где спина теряет своё благородное название.
И приключился со мной – форменный «столбняк»!
Рот открыл, спросить хотел – выхо́дите? Но в горле спёкся ком. Пошевелил губами. Она поняла, хоть и не расслышала, улыбнулась уголками рта, морщинки еле приметные обозначила и кивнула, согласилась, молча – да, вот, выхожу. Глянула вроде мельком. Глаза с искоркой, выразительные, глубоко в меня заглянула…