Как по-людьи окликали огромного, с семилетнего парня ростом, банника, уже не помнили - для соседей он давно стал Остывайлой за привычку выпустить пар в самый неподходящий момент. Был он угрюм, озоровал не в меру, и, как шепотом передавали друг другу Нижние люды, уморил в _ту_ войну не одного иноземного любителя русской баньки. Сам Остывайло помалкивал и вспоминать не любил. Зато рябиновые, брусничные и клюквенные настойки делал выше всяких похвал - за что и зван был в честную компанию.
Домового Федота Титыча давно уже не видали в людьем обличье. С тех пор, как сгорела его изба, а сам домовой сильно обжегся, выводя из огня хозяев, бедолагу как подменили. Он поселился в гостевой пристройке на подворье у Деда, кое-как поддерживал порядок в своей халупе, бродил по дому то котом то ежом и почти не разговаривал. На посиделки его звали из жалости, как и овинницу Басю - та молчала давно и сновала по закутам здоровенной седой крысой.
Нахальный Лелик явился сам - его бы может и не пригласил никто, но домовенок нутром чуял дармовую снедь. Он был самым молодым людом - десять лет назад его привезли из города в чемодане. Сперва не замолкал «а вот у нас в Санкт-Петербурге», «а бывали ли вы в Эрмитаже», «а читали ли вы Чайковского». Потом пообтерся, поумерил гонор, отпустил редкую бороденку - глядишь ещё полвека и степенным людом станет, порядочным домовым.
Остальные соседи остались дома - кто хлопотал по хозяйству, готовясь к долгим морозам, кто жил бирюком и не искал общества. Чай не проводы Лешего, не пора ещё собираться всей громадой к осенней братине. Но и так неплохо повеселились.
Попарились от души, нахлестались дубовыми вениками, умылись можжевеловой водицей, побултыхались в тазах. Ну и выпили, и закусили, куда ж без закуски-то. Щедрый Вениамин выкатил кадушку маринованных рыжиков. Пафнутьич, загодя пошуровав в печи, натомил горшок дивной перловки - зернышко к зернышку, как жемчуга, политые золотым маслицем. Афиногеныч разжился домашним хлебом и сладкими пряниками. У Федота с лета остались запасы сушеных ягод - вот и вышел густой кисель. Гордый Лелик приволок сыр в золотой бумаге, долго хвастался редким вкусом и чудным запахом, а как развернули - ба, сыр-то протух и как есть плесенью изошел. Только Бася, хищно поводя крысьим носом, отведала городское лакомство.
Настоечки после бани разгорячили кровь, у людов заблестели глазищи, залоснились физиономии. Упрямца Пафнутьича пришлось поупрашивать, без посулов и лести старичок за гармонь не брался. Но как взял, как пробежал корявыми пальцами по кнопкам:
Ох, ты, сукин сын, камаринский мужик,
Задрал ножки та й на печке лежит.
Лежит, лежит та й попорхивает,
Правой ножкою подергивает...
Загудела славная банька, заскрипели полы, задрожали по стенкам веники - лихо, лихо отплясывал люд. По-городскому выкручивал ноги Лелик, богатырь Остывайло, подбоченясь, пошел вприсядку, обдерихи плыли лебедицами, скинув каждая лет по сто, даже Бася притопывала в углу. Счастливого Вениамина носило от одной стенки к другой - ради жаркого пляса он и собирал гостей, чтобы потопотать вволю, покружиться вьюном, покрутить развеселую обдериху, чмокнуть в морщинистую, пахнущую смолой щечку - ах, краса моя, краса!
Из-за бабы и вышла конфузия. Кокетка Матрена прилипла к Лелику как банный лист, рисовала восьмерки задом, подмигивала и облизывалась. Мрачный Остывайло глядел-глядел, а потом не мудрствуя лукаво, врезал нахалу в ухо и дернул обдериху к себе. Лелик взвыл словно мартовский кот, подпрыгнул, махнул ногой и хотел было заехать соседу в челюсть, но поскользнулся и шлепнулся на Федота. Тот спросонья куснул агрессора за что ближе лежало - и завертелась куча-мала. Бестолково маша руками, Вениамин сперва пытался утихомирить честную компанию, но вскоре чей-то кулак расквасил ему нос, а чья-то лапа наступила прямиком на мозоль. Банник рассвирепел. Угугукнул, выпучил глазищи, надулся, поднял разом все шайки с тазами и облил с потолка водицей несносных драчунов. Ох и визгу тут было, ох и шуму. Бранясь и отряхиваясь, гости похватали свои бебехи и разбрелись по домам. Лужи и мусор остались на долю Вениамина. Но и бутыль с драгоценной настойкой на княженике, янтарной на вид и осенне-терпкой на вкус, в суматохе оставили под скамьёй. Так что после приборки баннику нашлось чем залить обиду. Так разлакомился, что прикорнул на скамье, укрывшись вениками, а дверей-то не запер. И протерял свою шапочку, дурень сивобородый, проспал как есть.