Полосатый пушистый кот вспрыгнул старику на колени, потоптался немного, улегся, теплый, и завел немудрящее урмурмур, урмурмур. «Умру» почудилось Деду. Но через несколько долгих секунд боль разжала объятия, воздуху стало больше. Злая жаба медленно съежилась, уменьшила тяжесть, завозилась, будто её толкали. Дед дышал - раз-два вдох, раз-два вдох, синий шарик поднимается в трубочке, пахнет лекарствами и спасением, греет больничным пледом, скоро все будет хорошо. ...Как же могуч был он прежде, как передвигал телегу и переносил через лужи молодую жену, добывал из леса корзины, доверху полные белых грибов, в одиночку копал огород и возился с рассадой, кружил и подбрасывал сыновей, широко улыбался рассветному солнцу. И не все ещё силы оставили тело, достанет и на зиму, и на лето и ещё на много зим и лет. Уходи, злая жаба, уходи прочь!
Маленькая осклизлая лягушка и вправду выскочила из-за ворота пропитанной потом рубашки. Одним движением лапы Вениамин расплющил нечисти плоскую голову, потом соскочил наземь, чтобы как можно скорее вытереться о траву, убрать яд. Тяжелая ладонь Деда опустилась ему на спину, осторожно погладила пышный мех.
- Опять ты, бродяга? Мнится мне, непростой ты котище, ох непростой.
- Мяу, - согласился Вениамин, ловко вывернулся из-под руки и побежал дальше по улице.
Чумазый Пафнутьич ждал в бане - пребывание в крысьей норе не украсило домового. Как подобает, Вениамин сперва растопил печь, напарил дорогого гостя, налил ему хлебного кваса, и лишь потом стал расспрашивать о делах. Ничего хорошего услышать не довелось.
В логове у запасливой Баси нашлось много разных вещиц - от золотого червонца царских времен и стопки любовных писем позапрошлого века, до протухшей ржавой «лимонки» и карманных часов Деда. Шапки там не было. Ни воробьи, ни крысы с мышами странностей не приметили, никто в невидимом виде по улицам не щеголял. Оставался пройдоха Лелик. Вот жук!
Заманить домовенка в баню, чтобы погутарить по-свойски, оказалось нелегким делом. Хлопот в предзимье и вправду было немало, а Лелик при всех своих придурях, был рачительным и строгим хозяином, самолично пересматривал косы лука и копешки сена, заплетал гривы кобылкам, протирал вымя коровам, научился даже смазывать мотор трактора. Его приезжие человеки за десять лет из запущенного двора собрали большое имение, продавали на сторону и молоко, и сыр, и яйца - дело доброе, но работы требует тяжкой. Дело шло к тому, что Лелику следовало жениться, взять в дом вторую пару рук, - а там, глядишь, и малышня по избе забегает. Вениамин улыбался этим мыслям - последний раз людскую ребятню он видал после _той_ войны, когда дома отстраивались, а выжившие, кто помоложе, плодились. Но одно другого не отменяет - детки детками, а шапка шапкой.
Наконец, Вениамин выкатил старую кадушку и замочил там яблоки с медом, мятой, вишней и смородиновым листом. Запах стоял - закачаешься. Ольга с Людкой ходили мыться, крутили носами - откуда, мол, дивно пахнет - да не нашли, не по их роток лакомство. А вот Лелик, не будь дурак, повелся на вкусненькое, согласился заглянуть в воскресенье после заката, поменяться на снизку сушеных грибов. Пока домовенок, крутя длинным носом, перебирал яблочки, выискивая что покрупнее, подоспел суровый Пафнутьич. Он не стал церемониться - надел на дорогого гостя пыльный мешок из-под картошки, прихватил бечевой поперек живота, и начал сурово спрашивать. Лелик кашлял, чихал, плевался и признаваться отказывался:
- Да зачем мне ваша вшивая шапка, марамои кронштадтские! Бизнеса с ней не сделаешь, толкнуть не толкнешь, выменять не выменяешь. Веники брал, есть такое дело, рыжики брал той зимой, черемуховую муку брал. Все возмещу сполна! А шапку не трогал.
От хорошего пинка по мешку Вениамин удержался с трудом - а он-то на крыс валил, да на соседа Прокопыча думал - тот бывалоча подворовывал, чтобы хоть как подкормить своих стариков.
- Если веники воровал, то и шапку взять мог, а отбрехиваешься, чтобы полувирьем отделаться. Чем докажешь? - набычился Пафнутьич.
- Поклянусь, - помолчав, решил Лелик.
Это было серьёзно. С клятвами Нижние люды не шалили и не шутили, всякий знал, что нарушивший слово паршивеет, лысеет, а затем и вконец дичает. Разочарованный Вениамин уже склонился поверить Лелику, но Пафнутьич шел до конца. Он пошарил за пазухой и достал ржавый ключ - ключ из первого дома, где ему, молокососу, довелось когда-то хозяйствовать.