— Это из той части, солдаты которой убивают мирных людей?
«Совсем плохо», — подумал Андрей. Один из армян поднял автомат. И Андрей увидел свою смерть. Он вдруг понял, дело не в желании отомстить за какие-то мнимые преступления, совершенные его сослуживцами против армян, — просто они хотят его убить. Как чужака. Как неожиданно материализовавшийся предмет их мутной ненависти. И надеяться тут совершенно не на что. Сейчас щетинистый нажмет на курок…
— Мужики, я же не стрелял в ваших земляков. Я потому и бежал из части, что не хотел стрелять. Я вообще на вашей стороне. Россия оккупировала вас, — начал он лихорадочно вспоминать, что читал до армии в разных газетах. — Армения должна быть свободной. Никто не имеет права решать за армян, как и с кем им жить.
— Зубы заговаривает, — сказал абориген со шрамом.
— Подожди немного. А ты стреляешь хорошо, солдат?
— Даже очень.
Они переглянулись, о чем-то переговорили на своем языке — ему, естественно, не было понятно ни слова.
— С нами пойдешь. Пусть командир все решает.
Командир, тоже щетинистый, лет под пятьдесят крепкий мужчина, рассуждал так: пускай русский живет, если обязуется верой и правдой служить великой Армении. Оказалось, за эту службу платят. Не так чтобы слишком хорошо, но побольше солдатских четырех рублей. Вскоре Андрей уже давал интервью сушеной как вобла, с приклеенной на лице улыбкой корреспондентке Рейтер. Как и учили, он угрюмо расписывал агрессивную сущность Советской Армии, где солдат учат ненавидеть всех, кто хочет избрать свой путь, рассказывал, как военнослужащие расстреливали мирных жителей. Его фотография обошла многие западные газеты, при этом на глазах его была черная полоска: «Честный русский парень боится за безопасность своей семьи, которая может пострадать от КГБ». Он выступал по Би-би-си, по «Немецкой волне». Но вскоре новые хозяева Андрея решили, что его пропагандистская функция исчерпана, и отправили на передовую.
Операции походили одновременно на партизанскую борьбу, разбойничьи налеты и на настоящую войну. Некоторое время Андрею удавалось держаться в стороне и заниматься хозяйственными работами, прислуживать на побегушках — принеси-подай. Однажды, в особенно горячую заварушку, ему вручили автомат. Ему было все равно — кто прав, кто виноват. Он хотел одного — выжить.
Убил он кого-нибудь в тот день или нет — Андрей не знал. Бой красиво смотреть в кино — со сменяющимися планами, широким обзором. Когда же ты зажат в горах, вокруг адов грохот разрывов, пальба, команды на непонятном языке, вопли и стоны, ты теряешь ориентацию, перестаешь понимать, что происходит, где свои, где чужие, и только жмешь и жмешь на спусковой крючок, не замечая, что магазин автомата давно пуст, — в этом нет ничего красивого.
Тогда они потеряли половину личного состава. Потом были еще бои. Хаос, взрывы, кровь. В отряде, куда входил Андрей, воевал разный люд. Фанатики, на которых слово «Карабах» действовало как красная тряпка на быка — они бились отчаянно и не боялись смерти. Были и наемники, среди которых встречались даже азербайджанцы.
После этого Андрей участвовал во многих боевых действиях. Он целился, стрелял, видел, как падали фигурки. При творящемся вокруг ужасе, при смертельной опасности, грозящей ему, порой он все же ловил себя на том, что воспринимает происходящее как компьютерную игру. На поле мечутся фигуры, их надо сбить. К реальности он возвращался при виде раненых, когда хоронили убитых. Тогда всем существом своим он ощущал кошмар происходящего, ужас смерти во всей ее безысходности.
Но перелом произошел в душе Андрея в одну роковую ночь. Перед этим они захватили несколько пленных. Накурившийся анаши командир отряда потащил пленных в горы, взяв с собой несколько человек для сопровождения. Среди них и Андрея. Ох эта ночь! Было ли что хуже в его жизни? Он помнит застывшие у отвесной скалы фигуры пленных, их лица в свете фонарей. В глазах ближайшего к Андрею азербайджанца были понимание и безысходность. Командир поднял пистолет и выстрелил в пленного. Тот рухнул тяжелым мешком. Командир обернулся, и его мутный взор упал на Андрея.
— Теперь ты.
— Что? — не понял Андрей.
— Он твой, — командир показал на лысого, в годах азербайджанца, по виду обычного крестьянина из тех бедолаг, которым в лихолетье суют в руки охотничье ружье или, если повезет, автомат и посылают умирать незнамо за что.
— Я не буду, — твердо сказал Андрей.
Бой — это одно. Там или ты их, или они тебя. Но расстрелять безоружного человека, да который еще стоит в трех метрах и лицо его можно рассмотреть во всех подробностях…