«Улитка, улитка, выстави рога — дам тебе хлеба, кусок пирога…»
Сережка и вправду сначала «выставил рога» из своего домика, а теперь и вовсе высунулся наружу. И сразу выяснилось, что и он довольно беззащитен, что и ему нужна поддержка. Или хотя бы участие. Поддержка и участие— «кусок пирога», на который рассчитывает даже самая стойкая улитка.
Я думаю, если бы не эти происшествия с Валькой, я бы никогда не узнал Сережкиной истории. Прежний Сережка не стал бы делиться со мной. Молчал же он целый год.
Это было летом, сразу после недели безжалостных занятий. Получив последнюю свою тройку, Валька слег в постель. У него раскалывалась голова, его тошнило, и женщина-врач из районной поликлиники поинтересовалась:
— Вы ниоткуда не падали? Может быть, прыгнули неудачно? Похоже — сотрясение мозга.
Потом был установлен точный диагноз — переутомление нервной системы.
Сережка целыми днями сидел у Валькиной постели. Я тоже. Мы занимались каждый своим делом. Я читал, а Сережка освободил себе уголок на захламленном столе и что-то все писал. Валька не очень нуждался в уходе, Сергей вполне мог заниматься дома, но он не мог быть один. Мы были нужны ему. Валька лежал и слабым голосом пытался острить. Сережку он иначе, как «убийцей», не называл.
— Переутомился — и лежи, — откликался Сережка.
Сам он выглядел свежим и бодрым. Для него такие недели и даже месяцы были привычным делом. Но я заметил, что Сережка чем-то озабочен, он стал слегка рассеянным — раньше с ним этого не бывало.
И вот однажды, когда мы вечером возвращались от Вальки, Сергей, немного поколебавшись, сказал:
— Знаешь, я хочу сообщить тебе нечто… Помнишь, я ездил с отцом на строительство? В прошлом году?
— Помню.
— Ну вот, — проговорил Сережка медленно, — произошли там некоторые события…
И тут-то он рассказал мне о встрече, которую я уже описывал.
Сережка был великий фантазер, с ним должна была случиться какая-нибудь не совсем обыкновенная история. Он должен был любить так, чтобы герои Шиллера из своего далекого прошлого и герои Ефремова из своего такого же далекого будущего были в равной степени довольны им.
Я слушал Сережку с изумлением. У нас троих были постоянно закрепленные роли по отношению к девчонкам. Я считался «девчатником», и Валька время от времени подтрунивал надо мною: «Ну ты, кислая соль амурноватистой кислоты» (Валькины остроты всегда заключали в себе техницизмы). Сам Валька был стойким женоненавистником. Конечно, он ни к кому не питал особенной ненависти — он просто презирал всякое общение с девчонками, как это бывает в четвертом или пятом классе. А Сережка в разговоры на такие темы не вступал и не позволял, чтобы при нем вели их. Отмалчивался, хмурился, уходил. Я и не пытался понять его — я все в Сережке принимал как должное.
А на самом деле…
— Я все время о ней думаю, и день и ночь, — сказал Сережка.
— Может, она приснилась тебе? Может, ее и не было?
Сережка быстро повернулся:
— Мне тоже иногда кажется, что ее не было, до того все неправдоподобно… Но она есть, есть, я знаю, и я даже уверен, что найду ее… Нельзя ведь так мучиться, невыносимо это… Иногда иду по улице, и вдруг сердце обрывается — она. Плечи ее, волосы, походка. Догоню — не она. А вдруг она пропадет без меня? Вдруг никто не увидит больше, как она прекрасна? Никто не поймет ее?
«Словно речь идет об открытии, которое все должны признать», — подумал я, а вслух сказал:
— Странно все это, Сережка… Опять какая-то Швамбрания…
Сережка помолчал, потом возразил:
— А ты думаешь, Швамбрания — это плохо?
А может, Швамбрания — не так уж плохо и не стоит с нею прощаться? Как-то легко получается: открыл свою страну, увидел, что действительность лучше, закрыл… И потом, я же не придумал ее, — Сережка подчеркнул это слово, чтобы я понял, о ком идет речь, — я же видел ее, я знаю ее, я же не сумасшедший, в конце концов…
«Ну, немножко есть», — хотел я сказать.
— Я просил отца, хотел поехать в Москву этим летом. Может, встретил бы… Денег нет сейчас дома.
— А если я достану? — спросил я неожиданно для себя. — Мне плащ собираются купить, так я попрошу — мне дадут эти деньги, мама даст. Вот увидишь.
Сережка отказался.
— Нет, Саня, спасибо. И где ты возьмешь? Пустое все. Я ведь тебе не для того рассказал…
— А для чего?
— Не знаю… Думал, легче станет.
— Стало?
— Ты знаешь, стало! Я ведь всегда был уверен, что жаловаться ни к чему, без толку…
— А это называется «жаловаться»?
— Что-то вроде того… Я мало занимался эту зиму, все бесплодно как-то, беспланово… Ты знаешь, мне кажется, если бы я чего-то стоил, она нашлась бы… Ты скажешь — чепуха, нет видимой связи, мистика. А я думаю, есть связь… Ведь если бы она сейчас и появилась передо мной, как она отнеслась бы ко мне? Не знаю.
Сережка говорил сбивчиво, горячо. И я с грустью подумал, что странным образом эта его таинственная незнакомка более верна ему, чем мне моя Ирочка, которая не далее чем за день до этого разговора ездила за город с каким-то Махлиным из их класса, и причем ездила с ним вдвоем на одном велосипеде… И Сережка верен ей. Он и не смотрит ни на кого, а я в это время разрывался между Ирочкой и еще одной девчонкой из нашего класса — не буду о ней говорить здесь, — метался, не понимая, кого же из них я люблю, ибо невозможно же любить двух сразу.
— Надо что-то делать, делать. Я думаю пойти к одному человеку, профессору Н. — Сережка назвал очень известное в нашем городе имя. — Пойду, отнесу ему свою работу… Посмотрим, что он скажет. Надо как-то двигаться.
«Надо как-то двигаться», — сказал Сережка. Но двигался он не как-то, а в определенном направлении. Прежде его совсем не интересовало, что о нем думают, какова его цена. Он принимал или отвергал мир, судил его и так и этак, иногда относился к нему свысока… Теперь мир должен был признать — или не признать! — Сережку. Роли переменились. К счастью, никто ничего не ждал от Сергея, никто на него особенно не надеялся. Я знаю, отец его и мать не придавали никакого значения его занятиям. В этом Сережке повезло. А может, он сам сумел себя так поставить. Никто от него ничего не ждал, не было этого груза на его плечах, он был свободен от обязательств. И потому к профессору своему он пошел довольно уверенно, хотя и не без волнения.
23
Мы договорились пойти вместе. Как-то само собой разумелось, что я провожу его к профессору, хотя ни он, ни я не могли бы объяснить, зачем я-то нужен.
Утро было пасмурное, собирался дождь. Но Сережка был в белой рубашке, в отглаженных брюках от нового костюма. В руке он держал свернутую в трубочку тетрадь. «Как на экзамен собрался», — подумал я.
Сережка показал на тетрадку:
— Всю ночь трудился. Оказывается, ничего не было записано, одни только идеи.
Сережка был спокоен и всю дорогу развивал теорию о том, что есть «горизонтальные» мысли о будущем и есть «вертикальные». «Горизонтальные» — чем ты будешь заниматься, где работать, что тебя увлекает. «Вертикальные» — на что ты способен, умнее ты других или глупее, талантлив ты или нет, и так далее. Теория была красивая, вывод из нее напрашивался единственный: «вертикальным» размышлениям хода не давай…
— Похоже, ты готовишься к поражению, — сказал я.
— Нисколько, — невозмутимо сказал Сережка. — Просто в голову пришло. И какое может быть поражение? Ну погонит меня этот дядька, ну и что? Что это будет означать?
Мы пошли через сутолоку вокзальной площади, по просторной и пустоватой Советской вниз, к Ширяеву мосту. Улицы в нашей части города как огромная квартира. Мирная и домашняя Алексеевская — коридор, незлобиво-крикливая Вокзальная — кухня, а пахнущая праздником Советская — гостиная.
За Ширяевым мостом, в стороне, стоят несколько новых пятиэтажных типовых зданий. Туда мы и направились. Отыскав нужный дом и подъезд, Сережка не вошел в него, а предложил посидеть на скамейке напротив, под двумя старыми тополями. Перед скамейкой была некрашеная детская песочница без песка. Сережка посматривал на часы, я тоже посмотрел — было без десяти двенадцать.