И Решков сделал вид, что ему действительно осточертел этот Воскресенский. Он даже начал зевать, жмуриться, тереть кулаками глаза, оставляя для них какую-то щёлочку для наблюдения за Суходоловым. Тот сидел в глубокой задумчивости, словно решал сложную задачу. Задача не была решена, и Суходолов, подняв голову, спросил:
— Но разве можно отвергать эволюцию, ну того, как его? Дарвина.
Решков опять прищурился, как это делает человек, желающий приглядеться к чему-то очень внимательно, поймать чужое малейшее движение. Перед ним был растерянный, к чему-то тянущийся и чего-то ждущий Суходолов. Может быть даже толчка, самого легкого, после которого остается только падение.
— Понимаешь ли, Семен Семенович, — вяло начал Решков, — эволюция… общепризнанные законы. А если поковыряться в этих законах, понимаешь, всё не так просто… чем и пользуются такие, ну, как этот Воскресенский. Вот он и передо мною такую соблазнительную речь повел. Вы, говорил он мне, считаете эволюцию человека с обезьяны. Для вас всё просто. А я вот эту простоту ставлю под сомнение. Вы утверждаете: не было Адама и Евы… А я, так он говорил мне, допускаю мысль, что сама по себе обезьяна — всего-навсего жалкое подобие того, что некогда было прекрасным Адамом и удивительной Евой. В самом деле, почему не предположить, что обезьяна всего лишь, выражаясь любезным вам языком, продукт духовного обнищания и физического вырождения некогда существовавшего человека, которого заменила обезьяна. Но перед обезьяной, спокойно и без волнения рассуждал Воскресенский, в трудно представимом прошлом были Адам и Ева. Были. Об этом надо говорить торжественными словами мифологии или удивительных детских сказок.
— А что еще? — спросил Суходолов.
— Еще, — тут губы Решкова криво дернулись, и нельзя было догадаться, смеется ли он над пустыми словами обреченного Воскресенского или издевается над своим слушателем. — Еще… Ну, этот профессор ударился в лирику, вспомнил свою молодость, когда он студентом любил бродить по земле русской. Вот тогда и довелось, говорил этот Воскресенский, встретиться ему с другим студентом. Тоже бродившим. Как называлась та речка, говорил профессор, на берегу которой они сидели, уже не помню. Ну, конечно, был вечер, костер, задушевные беседы. О многом. И о «Капитале» с «Манифестом». И даже, говорил Воскресенский, шляпу сняли перед Дарвиным. И об обезьяне толковали подробно. Потому — модная тогда была тема: эволюция! И тут мой случайный собеседник, продолжал профессор, и заявляет, что, дескать, всё это очень интересно, но необходимы некоторые поправки, хотя бы потому, что обезьяна — это обнищавшие Адам и Ева. То есть не сами Адам и Ева, а их потомки… «Как так?» — это спросил своего знакомого Воскресенский, а тот ему и отвечает: «Обыкновенно. Там, вдали, была Ева со своим Адамом. Кто их создал, как происходил акт творения — дело третьестепенное. Но они были. Были великолепные в своей завершенности, были — повторяющиеся в своих детях, внуках, правнуках. Как долго это продолжалось? Кто знает? Но после, много позже, — говорил тот студент, — что-то нарушилось, стало забываться, и вот уже кто-то начал пригибаться к земле, вытягивать шею, потом, для удобства, подперся одной рукой, потом — второй, и пошла ходить-бегать от дерева к дереву обезьяна. Так умерли, — говорил Воскресенскому случайно им встреченный на берегу какой-то русской реки студент, — так сгинули Адам и Ева»… Ну, тут уж я, Семен Семенович, не выдержал, и спрашиваю Воскресенского: «Как это возможно? Ведь это опрокидывает дарвинскую теорию эволюции, признанную…» А он меня остановил, знаю, говорит, действительно опрокидывает. Но не забывайте, говорит, что эволюция — это движение. А движение бывает не только вперед, но и вспять. Вы это можете, говорил Воскресенский, назвать деградацией, вырождением, как хотите, но сам процесс движения вряд ли кто станет отрицать. Вот вы любуетесь великолепной, радующей глаза розой. Но перестаньте о ней думать, оставьте ее на произвол судьбы, освободите ее от того, что делает ее розой, и — кончено: она будет жить, но куст станет дичать. Промелькнет некий исторический период, и вы, говорил мне профессор, возвращаетесь к некогда изумлявшему вас кусту и обнаруживаете всё, что угодно, но только не ту розу. И так во всем, со всем, не смогшем удержаться на вершине, движение назад,
обратная эволюция, регресс. Никто не ответит, что вызвало одичание Адама и Евы, простите, их потомков, но оно произошло. Потому ли что человек достиг такого развития, взобрался на такую высоту эволюции, что дальше пути уже не было… или не хотелось идти дальше. Ведь всё достигнуто! Стоит ли подниматься выше? Ведь добрались до такой полноты власти над всем, что… упоение властью родило дерзкую мысль разрушить жизнь. Какие силы вмешались, говорил Воскресенский, что остановило самоубийцу? Кто ответит? Но что-то произошло, и человек оказался без поддержки, без чьей-то заботы, и как заброшенная роза — начал постепенно дичать, помогая себе в беге сначала одной, потом второй рукой… а затем — оброс шерстью и забыл думать о том, что нужно «в поте лица добывать хлеб свой». Зачем? Проще лазать по деревьям и питаться их плодами. И питался. До каких-то пор, пока чья-то сила не вмешалась и не началось новое… началась эволюция от обезьяны… от этого жалкого подобия тому, что некогда уже было человеком… Эволюция? Да, говорил профессор Воскресенский, а сколько было таких эволюции? И сколько еще будет? Сколько раз повторится древняя история с кустом розы, из одичания вернувшегося к богатству красок и аромата? Были Адам и Ева. Была и обезьяна. Всё это было, но не забудьте: сначала Адам и Ева, потом — обезьяна. И когда вы, так говорил мне Воскресенский, в запущенном саду увидите бедную, жалкую, одичавшую розу — подумайте о жизни…