ИВЕН: Многие люди винят себя.
РУФЬ: Смерть от самоубийства отличается от любой другой. Из-за того, что она убила себя, я до ужаса сосредоточена на ее смерти, на моих проблемах и на ее детстве; есть много воспоминаний о плохих моментах в наших отношениях, а я стараюсь думать о том, как нам порой прекрасно было вместе. Но это очень, очень трудно; и я ужасно боюсь, что если мне потребуется все больше времени, чтобы возвращаться к ее жизни, то в конце концов я совсем забуду о ней, и все, с чем я останусь, будет: «Что мы делали неправильно?», «Что мы могли сделать?». Я почти одержима этими мыслями, хоть и знаю, что им не следует поддаваться. У меня бывают и моменты, когда я вспоминаю что-то хорошее или представляю, что она умерла, например, от лейкоза. Это просто прекрасно. Но потом я возвращаюсь к плохим чувствам. Таково наследство самоубийства.
Точнее говоря, это было наследством, которое оставил Руфи суицид дочери, потому что не все вспоминают только о плохом или «вытравливают» хорошее; не все осознают полноту своей «ответственности». Мы попытались выяснить, не связано ли чувство вины у нее с гневом, который теперь она направляет на себя.
РУФЬ: После первой ее попытки самоубийства я так сердилась, что готова была уничтожить ее. Это же надо совершить такую глупость! Так поступить в отношении меня. Как можно было так надругаться над собой и надо мной? Ну а во второй раз внешние обстоятельства были вообще просто невероятными: она собиралась уехать и беспокоилась о том, как лучше упаковать вещи! Я была просто в ярости на нее. Хотя и понимала, что она серьезно больна.
Но на сей раз я не могу вызвать у себя гнев. Я чувствую только очень сильную скорбь. Может, мне бы помогло, если бы я рассердилась.
Но она не сердится. Она ощущает «облегчение». В сочетании с гневом, который она испытывала, пока Бесс была жива («я просто готова была убить ее»), это может объяснить навязчивое чувство вины, от которого Руфь теперь не может избавиться. Сделка помогает ей не осознавать гнев (который заставил бы ее испытывать еще худшие чувства в отношении себя), но в то же время приводит к тому, что она отбрасывает хорошие и живет с плохими воспоминаниями. Таким образом, она становится жертвой своей собственной вины.
С Марией мы встретились в группе самопомощи, которая собиралась в церкви. Почти десяток людей приходил туда каждый месяц, чтобы поговорить о тех, кого они потеряли вследствие самоубийства. Она говорила о пережитом тихим напряженным голосом, периодически всхлипывая. Было видно, что она чувствовала сильную боль. Но казалось не совсем ясным, почему она ее испытывала; внешне у нее не было серьезных оснований брать на себя такую тяжесть из-за смерти своего двадцатилетнего племянника. И все же не оставалось сомнений, что она жила с очень сильным чувством вины, вины, которую она разделяла с другими родственниками, но воспринимала очень лично. Ее вина делала невозможным гнев, она была не в состоянии сердиться на юношу, трагически ушедшего из жизни. Дрожащие губы, слезы на глазах — все свидетельствовало, как глубоко Мария потрясена случившимся.
МАРИЯ: Я потеряла племянника четырнадцать месяцев назад. Он взял ружье и выстрелил себе в голову. Он сделал это дома. Мои родители жили на первом этаже, а брат с невесткой и двумя детьми — наверху. Брат услышал выстрел, но, когда вбежал в комнату, было уже поздно. У него в доме хранилось незарегистрированное ружье, племянник собрал его и застрелился.
До того, как это произошло, не было никаких предостерегавших признаков — депрессии или раздачи им своих вещей.
С тех пор в доме воцарился кошмар. Брак моего брата и раньше не ладился. Случившееся вовсе разрушило его. Невестка с сыном уехали из дома. А мой брат живет с переполняющим его чувством вины, он считает, что раз ружье принадлежало ему, то он за все в ответе. Моя невестка со своей стороны не упускает случая упрекнуть его в том, что в доме находилось ружье. Мои родители опустошены горем. Я испытывала особо теплые чувства к племяннику. Случившееся особенно тяжело потому, что мы не знаем, зачем он совершил это. Я все время думаю: «Что же мы такое сделали или, наоборот, упустили? Почему он был столь несчастлив, что свел счеты с жизнью?»
Существование чувства вины и взаимных обвинений в этой семье очевидно. Однако почему именно Мария чувствует себя виноватой, полагает, что она «что-то упустила»? Ответа мы не знаем. Но можно считать, что эта реакция на смерть племянника — часть сделки, которая заставляет ее постоянно обвинять себя и, как она сама признает, мешает ей жить дальше.