Светает. Над свинцово-серой водой тянутся клочья сизого тумана. В его разводьях темнеет неподвижная туша буксира. А из горла бухты доносится громкое сопение и частые всплески воды. Дельфины загнали сюда косяк ставриды и кормятся, зажав ошалевшую рыбу в узком колене между скал.
«Вот и меня сожрут теперь с потрохами», — невесело усмехается Костров. Скользя на галечных осыпях, он пробирается к воде. Садится на шероховатый валун, которому намыливает бока прибой. На этом камне Костров встречает восход солнца.
В назначенный час он отворяет двойные, обитые коричневым дерматином двери адмиральского кабинета.
— Входите, — не поворачивая головы, откликается Мирский.
— Капитан третьего ранга Костров прибыл по вашему...
— Подождите минутку.
Командир соединения не спешит. Читает какие-то бумаги, ставя на каждой короткую резолюцию. Подпись у него отработанная, с властным хвостатым росчерком.
Костров стоит, держа руки по швам, смотрит на землистое, иссеченное морщинами лицо адмирала, на синюю пульсирующую жилку возле его виска.
— Я вас слушаю, командир, — наконец поднимает голову от папки с бумагами Мирский.
— Вы мне приказали доложить, почему за ответственным пультом оказался необученный матрос... — начинает говорить Костров, но адмирал обрывает его на половине фразы.
— Погодите. Давайте все по порядку. Сначала доложите тактический замысел и ваши действия. Надеюсь, вы захватили кальку маневрирования и вахтенный журнал?
— Так точно, товарищ адмирал.
— Дайте мне. Так... Любопытно! — восклицает Мирский, слушая Кострова и придерживая короткими, корявыми пальцами кальку. — Вот почему вы так неожиданно всплыли...
— Собственно говоря, товарищ адмирал, этот вариант предложил мой старший помощник, капитан третьего ранга Левченко.
— Ну что ж, командир, — подытоживает доклад комдив. — Задача вами выполнена грамотно и, если бы не этот досадный промах со схемой, вполне заслуживала отличной оценки. Так почему же вы посадили за пульт ученика? — прищуривается он.
Костров, перескакивая с одного на другое, сбивчиво рассказывает о Лапине.
— Понимаете, товарищ адмирал, мне думалось, что ответственность заставит его подтянуться.
— Все это верно, командир, — говорит Мирский. — Только очень уж неудачный момент выбрали вы для воспитательного эксперимента. И вообще, мне известно о других ваших, мягко говоря, странностях. Говорят, вы очень много самостоятельности даете вахтенным офицерам. Как бы и с кем-нибудь из них не случилось подобного...
— Но я в них уверен, товарищ адмирал.
— А уверены ли они в себе?
— Они уже старшие лейтенанты и капитан-лейтенанты! В их званиях Головнин, Крузенштерн, Лисянский новые материки открывали...
— Эк вы куда махнули! В прошедший век! В ту пору техника была не та, что сейчас.
— Но ведь теперь и люди другие, товарищ адмирал!
В тот день я проснулся рано, с предчувствием какого- то изменения. Глянув в окно, понял: зима! Снежок прихорошил расхлябанную за осень деревенскую улицу. Она была как невеста в подвенечном платье, и лишь посередине чернела свежая колея.
— Знатный морозец, Шуренька. Ядреный! — сказала мама. Следом за ней в избу вломились синие клубы холода. — На мокрую землю пал снег, быть, знать, в следующем году урожаю.
— Где наша «тулка», мам? — спросил я и, охваченный азартом, закружился по комнате. — Ты не помнишь, сохранились ли запыжеванные патроны?
— Чего ты загоношился, шальной? — ласково урезонивала меня мама, занимаясь привычным бабьим делом: разливая по кринкам удой. — Тебе докторша велела дома сидеть. Да и зайца ноне за семь верст не сыщешь, охотников страсть сколько развелось. Даже девки и те патроны жгут.
— Зайцы мне не нужны, мама, — приласкал я ее, обняв за шею. — Тайгой захотелось по первопутку пройтись... Слушай, мам, — соображал я. — Чем сейчас на молочной ферме занимаются?
— Колхознику делов завсегда хватает, — усмехнулась мама, — и в сезон, и после... Силосные ямы утепляют, скотину переводят в зимние стойла...
— Как бы сейчас Ольгу из дому высвистать? — вслух подумал я.
— У самой небось ноги есть, придует. — Мама как-то странно покосилась на меня и загремела чугунами в печи. Неужто она ревновала меня? Эх, матери, матери, больно вам уступать сыновей даже желанным невесткам!
Ольга заглянула к нам в восьмом часу утра. Была она в цигейковой шубе, на голове дымным облачком пуховый платок.