— Американский морской разведчик типа «Орион»! — громко выкрикнул сигнальщик.
— Вот и первая ласточка, — вслух подумал Портнов.
— Только не ласточка, а коршун, — усмехнувшись, поправил его замполит. — Эти синие звезды надолго запомнят жители Нагасаки и Хиросимы, мирные труженики Кореи и Вьетнама...
Сделав круг, американский летчик снова повел самолет навстречу «Величавому», держась над морем почти на бреющей высоте.
Смотря на его остекленный фюзеляж, Портнов подумал о том, какое терпение требуется от командиров советских кораблей, постоянно подвергающихся провокационным облетам натовской авиации.
— Наверно, мысленно уже два раза отправил нас ко дну, — проводив самолет взглядом, сказал Поддубный. — Попробовал бы он сунуться к нам всерьез! — кивнул он на зенитные установки.
— А почему мы позволяем им устраивать провокации? — угрюмо спросил Портнов. — Взять бы да и грохнуть разок-другой для острастки хотя бы практической ракетой!
— Ишь ты, какой задиристый, — рассмеялся замполит. — В этом-то наше и преимущество, — продолжал он серьезно, — что наш флаг является здесь флагом мира. Не для того, чтобы развязать, а, наоборот, чтобы не допустить войны, пришли мы в Средиземное море.
Ракетоносец стремительно шел вперед, казалось, не обращая внимания на самолет, только развернулись в его сторону чуткие уши радаров. Покружив еще немного, американец улетел, растворившись в подступающих с запада густых вечерних сумерках. Становилось прохладно, быстро влажнела одежда. Портнов покинул мостик.
Его сосед Смидович лежал на койке в кителе и брюках и даже не обернулся на стук двери, хотя глаза его были открыты. Портнов осторожно, чтобы не зашуметь, прошел к столу и уселся в кресло.
— Ты извини, старик. Хандрю, — вздохнул за его спиной сосед. Потом, помолчав, заговорил снова: — Тебе этого пока не понять. Ты еще рвешься душой в неведомое завтра. Вот проболтаешься на соленой водичке с полгодика, тогда посмотрим... А может, ты с детства спал и видел море?
— Нет, — повернулся к нему Портнов. — Я из Сибири. Море только в кино смотрел. А в морское училище пошел по направлению военкомата. Могли предложить в авиационное или танковое, в любое...
— Ну и что? — скрипнул пружинным матрацем Смидович. — Раскаиваешься теперь? Эх, дураки мы были, ведь столько есть институтов, университетов! Учись — не хочу...
— А я ни капли не раскаиваюсь, — сказал Портнов. — Считаю, что мне повезло.
— В чем? — сердито обернулся и повысил голос Смидович. — В том, что дети будут без тебя расти? Я в прошлый раз уходил, дочка моя ползать не умела, а вернулся — она уже говорить научилась. «Дядька, уйди!» — на меня кричит. И вообще, верно кто-то сказал: моряку жениться — все одно, что интересную книгу купить: приобретешь ты, а читать будут все, кто заинтересуется...
Портнов неопределенно передернул плечами, думая в этот момент об Аллочке. Пусть попробует кто-нибудь когда-нибудь сказать про нее такое!
— Ты меня прости. Я хандрю, — снова вздохнул Смидович и расслабленно откинулся на подушку.
Я страшно удивилась, когда узнала, что Вася на пороге окончания школы еще не решил, что делать дальше.
— Наверное, работать пойду. Отец алименты скоро перестанет платить, а матери трудно прожить на свою зарплату...
— Тебе учиться дальше надо, Вася! — всплеснула я руками. — Ты же умный, талантливый!
Он покачал головой.
— Никаких во мне особых талантов нету. Просто лениться не приучен...
— А кем ты мечтаешь стать? Инженером, геологом, военным?
— Не знаю, — передернул он плечами. — Пока еще над этим не задумывался.
— Ну как же так можно, Васенька? Человек же рождается со своей мечтой! Я, например, с четвертого класса выбрала медицину.
— Глупости все это. Как может человек, не зная еще, с чем ее едят, думать о какой-то профессии? Чтобы найти свое призвание, надо не мало дел перепробовать.
Когда он был серьезен, с ним невозможно было спорить, он упрямо стоял на своем, не считаясь ни с какими доводами.
На дворе уже пахло весной. Вовсю хозяйничал теплый апрельский ветер: осаживал ниже сугробы, сшибал с водостоков звонкие сосульки. А посреди улиц уже темнели выбитые автомобильными шинами проталины. В эти дни случилось наконец то, чего я долго ждала: Вася меня поцеловал. Губы у него были сухими и жесткими, как жесть, а поцелуй вышел неловким и стыдливым.
— Ты знаешь, Аленькая, — шепнул он мне, — я даже мать никогда не целую... У нас с ней хорошая дружба без нежностей и сюсюканья.
— А я невозможная лизунья, — счастливо засмеялась я. — Девчушкой, бывало, к папе на колени заберусь и не успокоюсь, пока всего не обцелую.