До трех часов ночи в бистро гремело эхо всей великой классики: «Мы уходим счастливые», «Мадлон», «Молодые новобранцы», «Фронтовик, мой брат»; это пелось и подхватывалось с дрожью, мощью, слезами в голосе и цветистыми тремоло. Песни вырывались наружу, когда очередной воитель открывал дверь и выходил отлить под звездами, перед тем как снова идти накачиваться чудовищным пойлом. Наутро в кабаке все еще хрипели. Оттуда несло неописуемым запахом перегара, крови, заношенных рубах, блевотины и вонючего табака. Большинство пирующих там и заночевало. Фермийен, вставший первым, разбудил их, тряся как груши, и дал опохмелиться белым вином.
Я увидел, как Лизия Верарен прошла мимо кафе и улыбнулась, когда Фермийен низко поклонился, называя ее «мадемуазель». Я ее видел, а она меня — нет. Я находился далеко. На ней было кроваво-красное платье цвета косточек спелого персика, соломенная шляпка с алой лентой, большая плетеная сумка весело и легко покачивалась на ее бедре. Она ушла в поля. Это было утром четвертого августа.
Стремительно вставало солнце, осушая росу. Ожидалась такая жара, от которой все желания спекаются. Пушек не было слышно, даже если напрячься. Лизия обогнула ферму Мюро, чтобы выйти в поле, где аромат свежескошенного сена и спелой пшеницы заставлял думать о земле, как о большом теле, утомленном запахами и ласками. Фермийен остался стоять на пороге бистро, глядя своими красными глазами в небо и почесывая бороду. Куда-то побежали мальчишки, набив карманы съестным. Женщины вешали на веревки простыни, надувавшиеся от ветра. Лизия Верарен скрылась из глаз. Я представлял себе ее идущей по летним тропинкам, как по аллеям, посыпанным песком.
Больше я ее не видел.
Я хочу сказать, что не видел ее живой. В этот самый вечер ко мне прибежал сын Маривеля и застал меня раздетым до пояса, с мокрой головой — я мылся, поливаясь из кувшина. А он был весь мокрый от слез, потоком лившихся из его глаз, лицо подростка опухло, как будто он сунул его в костер. «Идите скорей, идите скорей, — сказал он мне, — это Барб меня послала! Идите скорей в Замок!»
Дорогу в Замок я знал: оставив мальчишку, я помчался, как дикий кролик, представляя, что увижу зарезанного Дестина, с животом, распоротым ножом злопамятного осужденного, решившего отдать визит вежливости после двадцати лет, проведенных под палящим солнцем на каторге. Я даже сказал себе, что оказаться удивленной жертвой варварского убийства для Дестина стало бы справедливым поворотом событий. Ведь среди всех голов, слетевших с плеч по его настоянию, наверняка некоторые принадлежали совершенно невинным людям, которых тащили на эшафот, связанных по рукам и ногам, а они вопили, что чисты, как дева Мария.
Итак, с мокрыми волосами, в расхристанной рубашке, кое-как застегнутых брюках и с колотящимся сердцем я прибежал к Замку. В распахнутые ворота увидел прямую спину стоявшего на собственных ногах прокурора, чертова командора, этого настоящего церемониймейстера, императорского швейцара, такого же живого, как я сам, с кишками на месте и кровью в жилах. Внезапно, глядя на него, прямого, как мачта, с опущенными руками, блуждающим взглядом, отвисшей дрожащей губой, я сказал себе, что если речь не о нем, то значит о… Все остановилось. Я снова вижу Лизию Верарен, огибающую ферму Мюро, вижу эту сцену десятки и десятки раз, так, как будто это происходит на самом деле, со всеми подробностями. Передо мной снова колыхание ее платья и сумочки, белизна ее затылка под нарождающимся солнцем, стучит по наковальне Бузи, чья кузница в трех шагах, Фермийен с красными глазами, матушка Сешпар подметает перед своей дверью, пахнет свежим сеном, жалобно кричат стрижи над крышами, мычат коровы, которых сын Дурена гонит в парк. И это повторяется десять раз, сто раз, как будто я в плену у этой сцены, как будто я хочу остаться в ней навеки.
Не знаю, сколько времени мы стояли на крыльце, прокурор и я, лицом к лицу, не глядя друг на друга. Не помню ни движений, ни связи, ни последовательности событий, ни жестов. Не в том дело, что у меня так уж ослабела память, просто воспоминание об этом моменте исчезло, оставив огромную дыру в ткани. Я превратился в автомат и механически следовал за прокурором. Может, он вел меня, может, держал за руку, не знаю! Потом я снова почувствовал, как колотится мое сердце и кровь стучит в висках. Я увидел прокурора, стоявшего рядом, слева от меня. Мы находились в комнате, оклеенной светлыми обоями с букетами. Там была какая-то мебель, комод, шкаф, кровать.
А на этой кровати лежала Лизия Верарен. С закрытыми глазами. С глазами, навсегда отказавшимися смотреть на мир и на нас. Руки сложены на груди. Она была в том же утреннем платье цвета персиковых косточек и в маленьких туфельках странного коричневого оттенка, напоминающего о земле, растрескавшейся под солнцем и превратившейся в шелковистую пыль.