Снежинки, падавшие на его волосы, таяли. На бровях, на длинных, изогнутых кверху ресницах мерцали заметные даже в сумерки лучистые капли.
— Почему вы одна? — спросил он с упреком, — Ночью опасно.
— Я всегда хожу одна, — отрезала я.
— Но вы же слышали приказ?..
Да, действительно, нам вчера зачитали приказ: не ходить поодиночке, а только группами и с оружием. Где-то по соседству с домом отдыха, в нашем районе, немцы выбросили десант. Диверсантов, к сожалению, еще не обнаружили, поэтому до особого распоряжения необходимо соблюдать осторожность.
— А вы думаете, диверсанты такие дураки, что полезут сюда, где охрана и часовые? — спросила я.
— Кто их знает, умные они или дураки? — возразил он, шагая по глубокому снегу рядом с тропинкой.
Я нарочно прибавляю шаг, хотя вижу, что лейтенант хромает. Теперь мы идем уже заснеженным лугом в сторону реки Шани. Позади — темный корпус дома отдыха на горе, с затемненными окнами. Сбоку, в кустарниках тальника и под пушистыми соснами, — продовольственные и вещевые склады, горючее, амбары и баня. За ними, в путанице тропинок, — землянки армейского госпиталя. Пока армия в обороне, здесь для раненых и лечение и отдых.
Не знаю, где мой спутник растерял свою бойкость, но сейчас он смущен, очень робок. И я невольно смягчаюсь. Я уже не гоню его назад, в темный корпус, излучающий среди засыпанного снегом леса приглушенную музыку. Я позволяю ему идти рядом. Я даже слушаю…
Он спрашивает:
— А разве бывают женщины в пехоте?
— Значит, бывают, — говорю я.
— И давно это вам сюда и на рукава? — Он показывает на мои кубики в петлицах шинели и на красные, обшитые золотом суконные звезды.
— Нет, недавно. Полгода.
— А до этого?
— Медсестра.
— Эхма!.. — качает лейтенант головой.
Что он этим хотел сказать, я не знаю.
Тропинка среди мягких сугробов приречного луга извилиста и узка.
На ней наросли ледяные комья, набитые каблуками проходящих, а в гололед накатались, натерлись до блеска зеркальные полосы, по которым хорошо промчаться с разбегу. Сегодня они опасно прикрыты снежком. И я вдруг оскользаюсь, потеряв равновесие, и лечу с обрыва на лед, на самую середину замерзшей реки. Тем же самым путем лейтенант кубарем валится на меня сверху. Лицо, шея, грудь, волосы у него — все в снегу. Моя шапка отлетела куда-то в сторону. Я шарю, никак не могу ее отыскать.
— Ну вот, — говорит он, сидя с неловко подвернутой, неуклюжей ногой. — Давайте хоть теперь познакомимся! Алексей Комаров.
— Углянцева.
— И на этом спасибо!
Он пытается первым встать, чтобы помочь мне, но не может подняться, сдержанно стонет. Раненая нога у него подгибается, скользит по натертому ветром ледяному покрову неширокой, но в этом месте такой извилистой Шани.
Я встаю наконец сама, протягиваю ему руку.
Лейтенант морщится. Нетвердо ступает больной ногой, закусив нижнюю губу. Делает один шаг. Потом, потверже, другой.
— Тоже мне провожатый… — говорю я ему.
Мы цепляемся за ломкие, обмерзшие стебли растений и ветки кустарников, взбираемся по крутому обрыву наверх.
Здесь, на обрыве, Алексей вдруг хохочет и широко разводит руками.
— Нет, вы только взгляните теперь на себя!
Я в снегу, как в муке. Он отряхивает мои плечи, шапку, шинель, греет в теплых ладонях мои мокрые, озябшие руки.
— А сколько вам лет? — вдруг спрашивает он, наклоняясь, и пытается заглянуть мне в глаза.
— Двадцать. Много?
— Нет. Но уж больно… колючая!
Помолчав, я ему говорю:
— Еж, он и маленький — еж, а курица, она и старая — курица!
— Почему же все-таки именно еж? — интересуется мой спутник.
— Значит, есть причина!..
Мы идем по тропинке почти до самого главного корпуса, но потом, не сговариваясь, поворачиваем и идем назад, к Шане. Вечер теплый, хороший, а мой собеседник серьезен, задумчив.
— Причина, причина… — повторяет Алексей Комаров. — А зовут ее как, причину?
— Борис…
— Что ж, он ранен? Убит?
— Нет. Хуже…
— А что может быть хуже?
Я молчу.
Тогда он догадывается сам:
— Разлюбил? На другой женился?
— Да. На лучшей моей подруге…
Комаров поворачивается ко мне всем телом и стоит, опустив свои длинные руки.
Он говорит:
— И что же, теперь ваша жизнь, значит, кончена?
— Нет, зачем же! Я еще поживу…