По ночам он не спал, вставал и закуривал, выходил из дома на улицу, подолгу глядел на лунный, источенный временем диск, на громады деревьев возле колодца, потом пил ледяную воду прямо из-под дужки ведра, и ложился опять. И все время перед глазами стояла Наташа.
В темноте она, как живая, приходила к нему, садилась на нары у изголовья. Нежно гладила по его коротко стриженным волосам, смеялась грудным, теплым смехом, белозубая, загорелая, в малиновом платье. Играла переброшенной через плечо толстенной косой.
Он спрашивал ее с горечью и обидой:
— Натка, милая! Как ты так могла? Без меня…
А она все смеялась, потом мрачнела, становилась печальной и из-под темных, прикрытых ее ресниц текли слезы…
Потом Кедрову виделся Дон. Дует сиверко, и паром косо режет волну: она гулко пощелкивает о мокрые бревна. Кедров сводит по мокрым сходням коня, садится в седло, скачет в гору. Привязав лошадь к яблоне, он долго крадется вдоль стен, под окнами белого, невысокого домика. Подкравшись к Наташе, сидящей с шитьем у окна, ладонями закрывает ей глаза, дышит с нежностью в ухо:
— Кто? Догадайся!
И Наташа испуганно вскакивает и всплескивает руками, целует его.
Потом они вместе садятся обедать.
Наташа радостно хлопочет, придвигая поближе к Кедрову молоко, мясо, хлеб, блюдо с вишнями. И каждый раз роняет на пол то нож, то вилку. И они оба, наклоняясь поднять, сталкиваются лбами, краснеют — и долго сидят неподвижно, не размыкая рук, улыбаясь друг другу…
В пазах бревенчатых стен стрекотал сверчок, и Кедров испуганно слушал, приподнимаясь на ложе: это там, на Дону, в том, общем их доме, или здесь, на войне? В его мыслях, в бессоннице все мешалось.
Потом приходило утро, за ним день.
Днем опять обступали заботы, вокруг были люди — и Кедров всякий раз в разговоре сжимал крепко губы; не дрогнули бы невзначай. Он только изредка ловил себя на новой, неожиданной мысли: а зачем это все?
Зачем эта тропинка, ведущая на батареи, и убитая лошадь с раздувшимся брюхом? Зачем эти охрипшие, небритые люди возле застрявших в лощине грузовиков со снарядами? И зачем все спешат? Зачем эти резкие, хлесткие звуки, напоминающие свист пастушеского кнута, и белое облачко взрыва, после которого и люди и лошади остаются лежать так, как если бы никуда не спешили? Зачем это все?
Он ходил теперь самой ближней и самой опасной дорогой на огневые: здесь постреливали с деревьев немецкие «кукушки». Пусть скорее убьют, и все будет кончено, вся эта мука.
Мир казался Кедрову пронзительно хрупким, а зелень весны — неестественной, оглушающе громкой.
Он жил машинально, автоматически.
— Товарищ гвардии подполковник, пора отправлять сводки в штаб.
— Хорошо, отправляйте.
— Вы обедали сегодня?
— По-моему, да.
Какие-то ценности были утрачены. Вокруг все было то же, и люди его окружали те же, и те же дожди летели на землю, и тот же дым поднимался над разрушенным вражеским складом боеприпасов или над дотом. Но все это было за плотной преградой из невидимого стекла — леденящего, неощутимого.
Но однажды он шел не спеша по дороге. Его обгоняли конные, пешие. Потом, обдавая шматами грязи, громыхая и лязгая, прошел мимо танк. И Кедров удивился. Танк разбил стеклянную тишину. Под хоботом его пушки весны уже не было. Были грязные, молодые лица танкистов, был запах газойля и солярки, идущий из чрева машины. Но все это была уже не весна, а какое-то странное время года, у которого нет ни лугов, ни листьев, ни солнца, ни неба. Одна только война.
У войны всегда есть только война.
И Кедров как будто очнулся, подумал: нет, жить все-таки надо! Жить надо хотя бы уже потому, что он идет сейчас по смоленским полям. А там, впереди, еще есть поля Белоруссии и Литвы, и белый и розовый клевер Восточной Пруссии, и серые громады кварталов Берлина, и рейхстаг, и Аллея Победы — набитый осколками песок на дорожках Тиргартена: он будет так хорошо хрустеть под солдатскими сапогами.
Он вспомнил, как однажды Наташа сказала:
— Человек — это тот, кто заплачет не над своей, а над чужой болью.
Тогда он посмеялся над ее «философией». Сейчас он посмотрел вслед уходящему танку и сурово подумал:
«Зажми, Алексей, свое сердце в кулак! Да покрепче… Не давай ему воли. Ты такой не один… Пора приниматься за дело!»
Глава третья
Подошло лето, отупляющее своей влажной жарой.