Когда два с лишним года прослужишь в одной армии, то ты всех знаешь и все знают тебя. Нет такого шофера, который бы тебя не подвез, даже если у него в кузове горючее или снаряды. Нет такого контрольно-пропускного пункта, где бы не было хороших приятелей. В каждой роте, куда ни придешь, обязательно есть старожилы, которые помнят Обносово, бой в Макашине. Первым делом угостят тебя ротной баней, не беда, что совсем рядом с ней рвутся мины: «Когда он начнет класть ближе, мы крикнем! Выскочишь!» После бани — хороших щец, а там, где свой брат «старожильский» повар, то и пельменей, и жареного зайца, и оладушек с медом из неведомых мне запасов. А потом уже дело и разговоры до ночи.
Здесь, в этой деревне, я тоже знаю многих. Можно где-нибудь переночевать, а утром, с первой попутной машиной вернуться к себе.
В раздумье я долго стою на скрещении двух дорог, оглядываю порядок домов. Все окна темны, занавешены плащ-палатками, не угадаешь, есть там люди или нет. Наконец я направляюсь к избе по столбу дыма, курящемуся из трубы. Поднимаюсь по грязным, намерзшим ступенькам, стучу в дверь.
Кто-то кашляет там, за дверью, гремит щеколдой и даже не спрашивает, кто идет.
— Александр Игнатьевич, вы дома?
— О-о, Шура! Дома, дома, как видишь!
— Можно к вам?
— Заходи, гостьей будешь! Давненько я тебя не видал! Сейчас будем ужинать.
Невысокий человек с двумя большими звездами на погонах впускает меня в комнату. Волосы его серебрятся. Лицо в резких складках. Две из них, самые глубокие, почти черные, в углах рта.
Он глядит на меня спокойнейшими, безмятежными глазами, как будто так это и надо: чтобы я среди ночи пришла к нему ужинать.
Он ставит на стол, накрытый газетами, две тарелки, снимает с печки дымящийся котелок. Там что-то вкусно пыхтит и булькает. Я мою под умывальником руки.
Мы садимся за стол.
— Ты откуда?
— Из ремонтных мастерских. Да вот припозднилась…
— Ну что, с повышением тебя в должности?
— Да.
— Хорошее дело! В политотделе повеселей! Не то что в полку.
— Мне в полку тоже было достаточно весело.
— Ну все же…
Мы едим нечто вроде харчо, вкуснейшее варево, и разговариваем о буднях дивизии: кто куда ездил, кто ранен, кто вернулся из краткосрочного отпуска. О моих комсомольских делах. О начальнике политотдела красавце Шокольском, которого, говорят, у нас забирают в поарм. А я все думаю об одном: об идущем сейчас в тыл Алексее. О моей черной тайне, которой я ни с кем не могу поделиться.
После ужина Александр Игнатьевич моет посуду, закуривает, а я расставляю на доске шахматные фигуры.
— Ты чего-то сегодня хмурая, — говорит Александр Игнатьевич, — что случилось?
— Ничего.
— Вот и врешь. Я же вижу.
— Да нет, ничего. Все нормально.
— Ну, ну. Тогда не зевай! Ходи.
Александр Игнатьевич тоже делает ход и поглядывает на меня из-под нависших бровей.
— Шура!
— Да.
Он мне делает мат в три хода.
— Что с тобой? Ты влюбилась!
— Сказать честно? Разлюбила!
— Кого?
— Себя.
— О, это уже кое-что! Это страшно, — шутит он, усмехаясь одними глазами.
А я говорю:
— Да, довольно-таки страшновато.
— А конкретней?
— Да так. — Я все еще мнусь. Но тайна душит меня, она сама подступает к горлу.
— Ну, рассказывай, чего натворила! — говорит он и сворачивает длинную козью ножку. Закуривает.
И я начинаю свой недолгий рассказ. Очень сбивчивый. Торопливый. Мне кажется, я тоже запуталась в трагических обстоятельствах этой ночи.
Александр Игнатьевич сидит за столом, неловко согнувшись. Козья ножка погасла.
— Это все? — говорит он, дослушав.
— Пока все.
— Ну что ж… Бывает!
— Что бывает?
Александр Игнатьевич перемешивает фигуры, укладывает их одну за другой в доску, запирает крючком.
— На войне все бывает.
— А если он до Москвы дойдет?
— Не дойдет. Ему не дадут дойти.
— Да, я тоже так думаю. Но ведь он пробирался сюда — и дошел. Кто знает, куда он дойдет?
Собеседник мой подумал и ответил серьезно:
— Куда надо, дойдет. А куда не надо, его не допустят.
— Вы уверены в этом?
— Да. Уверен.
Мне кажется, он знает об этой истории гораздо больше, чем я. Меня это несколько успокаивает. Но взгляд невольно сам устремляется на забитое сеном окно, за которым декабрьская ночь, серый снег и изрытая гусеницами дорога. Там, по этой дороге, по нашей советской земле, сейчас идет, крадучись от поста к посту, человек.