Он идет со мной по Арбату, мой старый товарищ, хороший солдат, говорит:
— А я тут живу, в переулке. Рукой подать. Зайдем, познакомлю с Наташей…
— С какой Наташей?
— Жена моя — ты не знаешь? — Чернова Наташа…
И я останавливаюсь, припоминая.
— Так ты ей тогда написал?
— Написал. А потом, через месяц — бац! — ранение, меня в госпиталь, прямо в Лефортово. И опять написал… Она меня, раненого, навестила… Потом выписался из госпиталя, заходил к ней проститься…
Все это он говорит, поддерживая меня под локоток и ловко и незаметно направляя мой путь — поворот, еще один поворот, старинный подъезд с черной дверью — вся в стеклышках, — истертая лестница.
На втором этаже мы звоним.
Открывает нам полная, темноглазая женщина в белой кофточке, в фартучке. В коридоре, а теперь и на лестнице сладко пахнет вареньем.
— Ой, простите, горит! — всплескивает руками хозяйка и весело убегает на кухню. Потом важно, торжественно выплывает навстречу, уже без фартучка, поправляя прическу. Мой старый приятель целует ее в чуть тронутый сединой завиток на виске.
— Наташа, а это та самая девушка, с которой мы встретились после боя на той высотке, — говорит он и ласково улыбается нам обеим по очереди, ей и мне, приглашая жену и товарища по войне разделить его радость.
И женщина милым движением, как-то очень по-детски, растерянно поднимает свои темные бровки, стараясь припомнить: о чем это он? Какая высотка?
— А, да!.. Очень, очень приятно… Я так рада.
Она помогает мужу снять куртку, принимает из рук его свертки. Стелит скатерть на стол и ставит варенье, расспрашивая у меня:
— А вы что больше любите, вишню или клубнику? Вы знаете, у нас своя дача, столько ягод, не знаем, куда уже нынче девать…
Квартира у них большая, уютная, чуть-чуть старомодная: кружевные гардины, ковер, зеркала, в серванте — хрусталь, фарфоровые безделушки; тихий мир и покой обеспеченной и согласной семьи. И только портрет на стене над столом врывается диссонансом — увеличенная фотография, та самая, на которой Наташа совсем молодая: живая, поддразнивающая улыбка, глаза темные, яркие, губы четко очерчены, хотя и без помады, легкомысленный завиток отлетел от виска…
Свежесваренное варенье мне кажется горьким. Наверно, действительно подгорело. Или просто тоска начинает точить мое сердце? Я думаю с грустью, недоуменно: как же так? Отчего они счастливы? Может быть, оттого, что их счастье окуплено кровью? Или это не счастье, а привычка к уюту, к покою, и неважно — какою добыто ценой?
Я гляжу на товарища. Он прошел всю войну и был ранен… Кто знает, сложись по-другому судьба, и он тоже лежал бы безжизненный, обескровленный, может быть, неопознанный, никому не известный… Ему это счастье — заслуженная награда. А ей?.. Отчего она даже не вздрогнула, не задумалась, не окаменела при темном воспоминании о том, на высотке? За что ей награда? За умение принимать жизнь такой, какая она есть? За внимание и ласку к другому солдату?
Да, кто знает, за что нас судьба награждает, и достойны ли мы, да и нужно ли непременно, обязательно быть достойным?.. Разве право на жизнь не дается любому рожденному?
Я хочу их, красивых и радостных, обязательно оправдать.
Мне нравится эта женщина, в пухлых ямочках, в завитках, улыбчивая, темноглазая, заботливая хлопотунья. Мне нравится мой товарищ, настоящий суровый солдат со своим чувством долга и чести.
Я от них ухожу, унося золотое тепло их семейного очага, охраняемого добротой и любовью.
Но пока я иду переулками до метро, мне все видится распаханная минами высотка, и трупы на ней, и глинистый бруствер, и солдат, который лежал широко и вольготно, раскинув в стороны руки, в гимнастерке с вывернутыми наизнанку карманами, — словно отдал другим не одну только свою жизнь, но и что-то еще, куда больше жизни, взамен уже больше не требуя ничего.
И эта картина в глазах навсегда.
Сухая трава
В это утро на пляжных лежаках разговор шел о славе.
Каменистый берег с узкой полосой желтого песка, лилово-коричневые горы, увитые у подножия виноградниками, пропитанный солью воздух и это вечно колеблющееся, неугомонное, зеленоватое, с белой каймой, бунтующее море — здесь все говорило о немыслимой череде веков, о пришедших и ушедших народах, о стихиях, забвении — о том, что мы на бессильном своем языке зовем бесконечным.