В Радоме, на развилке дорог, я не встретила привычного указателя: «Хозяйство генерала Бордятова» — и долго стояла, не зная, куда мне идти: ехать ли прямо на Лодзь, куда мчатся по шоссе бесчисленные машины, или же свернуть на проселок и топать пешком, пока не наткнешься на своих; дивизия наша всю войну в стороне от больших городов, от торных дорог, «болотная, непромокаемая». Уж, наверное, на Варшаву ее не двинут.
И черт меня дернул задержаться с грузами в Люблине!
На перекрестке январский ветер сшибает с ног. Тучи низко ползут. Иногда прорывается солнце. И тогда и деревья, и крыши, и мостовые начинают сверкать миллионами мелких алмазных брызг. Поневоле от их слепящего блеска чуть прижмуриваешь глаза.
Город весь в двухцветных, красно-белых полотнищах флагов: они свисают из окон, с конических крыш, с чердаков, с фонарей, полосатые, гулко хлопающие на ветру. В лучах яркого солнца, в голубизне неба флаги взлетают, как огромные красно-белые птицы.
А где-то за городом еще гулко бьет артиллерия.
С подъехавшей к перекрестку машины, идущей на Лодзь, на обочину спрыгивает молодой капитан с полевой сумкой в руках.
— Вы случайно не знаете, где хозяйство Бордятова?
Я растерянно пожимаю плечами:
— Сама вот ищу…
— Ну, значит, попутчица! Будем вместе искать, — говорит он. И сразу берет «командование» на себя: — Сейчас сперва нужно чаю попить, обогреться. Потом — к коменданту. Узнать маршрут. А потом уже топать дальше.
После чая и короткого отдыха я уже знаю, что спутника моего зовут Михаил Федорович Антонов, что работает он в штабе корпуса и что нет такой трудности, из которой нельзя найти выхода. После чая Михаил Федорович сходил к коменданту и узнал направление, куда нам теперь нужно двигаться. Он раздобыл себе табачку, закурил, отдыхая; потом протер пистолет, проверил патроны, сказав при этом: «Голый разбою не боится». И подмигнул мне смешливо. И я ответно улыбнулась: что-то было легкое, свойское в этом шумном, подвижном и ласковом человеке. Наверное, легкой будет с ним и дорога.
Солнце уже склонялось к закату, когда мы быстрым шагом прошли через Радом и вышли в открытое поле: январский день короток, и я пожалела, что заходила пить чай и греться. Сейчас бы уже прошла половину пути.
Впереди, за широким заснеженным лугом, темнела зеленая лента хвойного леса. За его туманной темной грядой глухо били орудия. Где-то близко постреливали немецкие пулеметы.
Михаил Федорович посмотрел на меня, на поле, на лес и заметил:
— Может быть, вернемся назад? Посмотрите, как быстро смеркается. Путь опасный…
Я только покачала головой и ускорила шаг.
Мы шли по широкому лугу, чуть понижающемуся в сторону леса. Он весь был исчерчен тонкими следами лыж и толстыми, ребристыми — грузовиков. Кое-где чернели воронки от снарядов. Пустынная пелена снегов дышала пронизывающим холодом.
Вдруг у самого леса показалась фигурка лыжника с автоматом. Человек быстро шел нам навстречу и что-то кричал. Ветер относил его слова в открытое поле.
Капитан сразу заволновался:
— Кто такой? Чего ему надо?
— Поживем — увидим…
— Может, немец?
— Все может быть…
Мы оба с тревогою всматривались в приближающегося человека. Он шел на лыжах легко, высокий, в отороченной мехом куртке, с ярким клетчатым шарфом на шее. За спиною болтался немецкий автомат. Напряженное зрение сразу отметило: на рукаве человека красно-белая повязка. Значит, не немец. Поляк.
Задыхаясь от быстрого бега, лыжник шел и кричал:
— Эй, куда-а вы?
Мы остановились.
Он подъехал вплотную, встал длинными лыжами поперек нашей дороги, закрывая ее. Строго сказал:
— Я кричу: куда вы? А вы молчите. Почему не отвечаете? — Человек хорошо говорил по-русски.
— Я догоняю дивизию. Товарищ мой тоже туда же, — ответила я, слегка, защищаясь от взгляда пронзительных, ястребиных глаз лыжника.
— Почему так поздно? Здесь опасно.
— А вы кто такой, что указываете? — спросила я, в свою очередь, замечая, что капитан наклонился, поправляя сапог. В наш разговор он почему-то не вступал.
Лыжник весело улыбнулся.
— Кто я-то? — спросил парень, и я поняла, что перед нами никакой не поляк. — Я-то вятский. Бежал из Германии. Из плена. Здесь остался в партизанском отряде. Сейчас держим охрану Радома. В лесу, куда вы идете, полно фрицев… Окруженные! Мы их вылавливаем потихоньку. — И он снова сказал, обращаясь опять к капитану: — Смотрите, лучше вернитесь!
Антонов недовольно заметил мне:
— Я вам говорил… Лучше в Радоме переночевать, а утром идти!
Партизан, опираясь на лыжные палки, внимательно его слушал. Сказал мне:
— Слышишь, что говорит? Вернись, девушка… А? Пока не поздно!
На Смоленщине, в Белоруссии я, быть может, прислушалась бы к их совету. Но сейчас все мое существо восстало против здравого смысла двух здоровых мужчин. Мне по лесу-то нужно пройти всего три километра. А за лесом сразу деревня, в ней наш штаб. И если я не приду этим вечером, они рано утром опять уедут еще дальше на запад. И я снова должна буду их догонять. А у меня давно уже нет ни продуктов, ни денег. Всю дорогу я на «бабушкином аттестате»: кто покормит, а кто и нет. И потом я устала от одиночества, от холода и от пешей дороги, без попутных машин.
Я сказала вятичу:
— Хорошо. Спасибо, что предупредили. Теперь буду знать, что меня ожидает. — Потом обернулась к Антонову: — Я решила идти, товарищ капитан. До свиданья! До встречи.
Михаил Федорович стоял растерянный, смущенный. Наверно, два чувства сейчас боролись в его душе: осторожность и стыд. Он глядел на меня недовольно, угрюмо.
Лыжник тоже глядел на Антонова с большим интересом: как тот выйдет из положения. Не дождавшись ответа, сказал:
— Ну, если на то пошло, я, конечно, могу проводить. До половины дороги. А уж дальше как-нибудь сами! Мне приказано еще засветло возвратиться в отряд! — И он добавил спокойно, обращаясь ко мне: —Так-то прохожих они не трогают. Патронов, видать, маловато. И боятся: если тронут кого, мы их к ногтю прижмем!
Мы пошли с Антоновым по дороге. Вятич бойко заскользил рядом с нами на лыжах. Теперь он передвинул автомат со спины на грудь и поставил на очередь.
Я с волнением смотрела на громаду хвойного леса, к которой мы приближались. Там сейчас в окружении немцы. Те самые немцы, которые под Вязьмой уничтожили всю нашу дивизию. Те самые немцы, которые травили собаками наших бойцов и расстреливали их с самолетов, били из пушек и минометов по площади, наугад и всякий раз попадали во что-то живое. И вот теперь мы окружили их — не ради пощады!..
За лесом то и дело взлетали зарницы: короткие отблески работающих батарей. Потом железно скрежетали «катюши». Лиловые трассы реактивных снарядов густо расчерчивали всю западную полусферу январского неба. В ответ резко щелкали немецкие фауст-патроны. Видно, круг замыкался. Не маленький, будничный — еще одной полосой окружения на пути еще одной отступающей немецкой дивизии. Замыкался огромный, фантастический круг, о котором мечталось в декабре сорок первого года. И я, глядя в лес, лежащий темной громадою впереди, на блистающий вспышками запад, ощутила всей кожей, как он изменился, окружающий меня мир. Как вроде бы незаметно, но бесповоротно переломилась война.
Вскоре мы вошли в лес, почти бесснежный, темнеющий каждым своим кустом и пугающий каждым своим поворотом. Тут и там среди сосен валялись разбитые немецкие повозки, раздавленные гусеницами танков полевые орудия, убитые лошади. В кюветах, справа и слева дороги, упираясь тупыми носами в кустарник, стояли обгоревшие, пробитые осколками штабные автобусы, грузовики. Вокруг них в разных позах валялись убитые немцы в грязно-серых шинелях. Ветер гнал по земле черный пепел, обрывки газет.
Партизан показал, вдруг вытянув руку:
— Видите? Вон они бродяг! В самой чаще… Глядите, глядите!
Но я, сколько ни вглядывалась, ничего не увидела за стволами деревьев.