— Слушай меня и не перебивай, — застрожилась Багаиха. — Предсмертные слова не человек говорит, а Бог его устами… Истинно говорю — зачала пророка! Дьявол же узрел, неладное творится, скоро выметут его с земли, как сор, а сам не знает, который из ребятишек-то избран. Дети, ведь они все святые, и дьяволу не угадать божьи промыслы. Только место знал, где он должен явиться… Вот и устроил избиение младенцев, как Ирод, жертву кровавую принес. А говорят — скарлатина! Фершала, они на то и существуют, чтоб дьявольские дела покрывать. Как только Бог замыслит пророка к нам послать, так мор какой-нибудь, хворь нападет, а фершала уж тут как тут… Но на сей раз не ведал, треклятый, что Ящерь еще в утробе Василисы был!
— Ящерь?..
— Земные пророки имя такое носят. Но ты слушай, а то дыхания уж не хватает… Он в утробе был, но матери дал знать, что будет избиение. Голосом сказал, а она и услыхала… Испугалась за своих детей и побежала всех звать в круг. Бегала босой в мороз да кричала… И докричалась бы, а коль люди в круг бы собрались, не было мора… Вот Бог и велел ей хару беречь и лишил речи, дабы себя не выдала и Ящеря своего. Каково же ей было знать про мор, ждать его и видеть, как ребятишки гибнут?
— Долго ли они в гостях-то пробудут? — не сдержался Артемий.
— Да ведь это от нас не зависит. Слушай дальше… Потом и невеста ему явится на свет, звать ее будут Ящерица, то есть земная пророчица. Станет она нареченной Ящерю, и как созреет, они должны свадьбу сыграть. Дьявол всячески мешать станет, но ты не вмешивайся…
— Как же мне не вмешиваться? Дети же!..
— Не твое это дело — божеское. Коль они дьявольских страстей не испытают на себе, никогда истинной радости не узнают. А только в радости и любви должна родиться у них ясная дева… И вот тогда к тебе Василиса вернется…
— Вернется?..
— Да только в ином образе…
— Как это — в ином?
— Ты не перебивай меня!.. В таком ином… Что у Ящеря с Ящерицею дева родится. Только уж не Василиса будет, а другое имя. Но ты знай, внучка твоя и будет с душой Василисы … Ой, забыла имя ей… Тоже чудное, непривычное… Она и станет владычицей всего мира. Все народы ей поклонятся и признают богиней… Погоди, как же имя-то?
— Да будет тебе про имя, — поторопился Артемий. — Где сейчас-то Василиса с младенцем? На небе или на земле?
— Да ты же видел, куда они ушли…
— В том-то и дело, не видел. Посмотрел лишь, как земля расступилась и место поглотила… Да не верится мне! Неужто и впрямь канули они в Горицком бору?
— В Тартарары улетели. Но ты про то никому не говори, — строго предупредила Багаиха. — Разве что самым верным людям, которые за тобой пойдут. В Горицком бору и есть врата божьи, и потому там только шепотом говорить можно, а кричать нельзя, тем паче разные клятвенные слова произносить. От всякого громкого слова, сердцем исторгнутого, земля расступается и открывается бездна на сорок сажен глубиной. Люди думают, в преисподнюю, ну так и пусть думают, раз слепошарые…
— Да как же там жить-то, под землей? — усомнился Артемий. — Не слыхал я такого. А сам думаю, где одни пески, сухие да сыпучие, нет жизни. Не врешь ли ты мне, бабка?
— Как мне врать, коль я для исповеди позвала тебя? Будет хоть одно слово ложно — меня ни земля, ни огонь, ни вода не примут. Так вот, слушай… — бабка Евдоха духу набрала. — Там, под Горицким бором, храмы великие стоят. Настолько великие, что в каждый пять ли, шесть ли деревень наших войдет. Одни из камня лазурного, другие из мрамора-гранита, третьи из камня-алатыря, всего числом семнадцать. А венчает их храм хрустальный, в коем до сей поры горит огонь незнаемый, отчего пески там сухие и сыпучие. Потревожишь шумом сей огонь — ударит с неба молния и когда земной и небесный огонь соединятся, можно и Бога увидеть, ибо это и есть Бог. Ну, и разойдется земля на минуту ли, две… Вокруг же храмов каменные звери стоят на страже, во все стороны смотрят, охраняют град божий, имя которому — Тартарары. Только он весь песком занесен в предавние времена, от людского глаза спрятан. А ныне там бор стоит вековой, покой стережет. А когда снова станет пустыня, разнесет песок ветром по всей земле и откроется град…
— Погоди, бабка, байки рассказывать, — перебил ее Артемий, — скажи лучше, отчего Василиса туда рожать побежала?
— Ох, недоумок ты еще!.. Твоей Василисе Ящерь из утробы шепнул, где рожать ей след, потому и убежала в бор.
— Разве дома-то не могла?
— А кто бы принял такого младенца? Не-ет, Бог сам повивать его вызвался. Крикнул младенец — соединился огонь, разверзлась земля, открылись ему врата. И пошли они в гости к Богу. Люди ведь сами себе открывают их: на свет божий криком младенческим, на тот свет — молитвенным шепотом или легким вздохом. Да ведь забыли те молитвы, потому не расступается земля-то, не отворяются ворота. Вот и придумали — ямы копать да зарывать покойных… Даже я не ведаю слов этих, сколько уж кричала — не отворяются…
— К ним хочу! — застонал Артемий. — Хоть и живу с твоей внучкой, а все про Василису да младенца нашего думаю. Пойду сейчас же и крикну!..
— Не смей! Тебе иное отпущено, стеречь врата божьи! Я вижу твою судьбу… Жить тебе в Горицком бору и покой охранять, чтоб не оголились увалы да не стронулись пески… Коли до срока выйдет на свет из земных глубин град божий Тартарары — горе будет великое, потоп огненный…
— Да что мне борот! — взревел Артемий. — Думал, научишь, как откопать их да на свет возвратить…
— Не вздумай! Сторожи врата божьи, тогда Ящерь со своей невестой соединятся. И дева родится, внучка… Как же ей имя-то, вразуми…
— Я хоть еще раз увижу их?
— Увидишь и скоро совсем… Ну, вот и все сказала. Теперь душа моя освободилась, и мне отворятся врата… Вот не вспомнила, как же имя-то деве? Надоумил бы бог… Ведь унесу же с собой…
— Как же мне теперь жить? Делать-то что?
— Ох, и бестолочь же ты, Артемий! Живи и жди знаков. Василиса тебе знаки станет подавать, а ты слушайся. Она подскажет тебе, когда и что делать. Когда сыночка встречать, когда в привратники…
— Какие знаки-то?
— Да не сказать и какие… Как Василисе вздумается, так и подаст. Во сне ли явится, наяву ли придет… Ты слушать должен, а послушав, увидеть, распознать, знак это или блазнится… Погоди, погоди!.. Ой, еще забыла предупредить! Только судьбу свою береги, не изврати!.. Не спасешь тогда врат божьих…
Бабка всхрапнула, закрыла глаза и умерла. И уже мертвая сказала:
— Никому не сказывай, что поведала тебе. Ни бодрым, ни сонным, ни живым, ни мертвым… Не живым, не мертвым, а только верным людям. Да хару береги, хару…
— Какую хару-то? — спросил Артемий. — Эй, погоди!.. Ты про что говоришь-то?
Она уже не слышала, поскольку сказала облегченно:
— Ну вот, и пошла я в Горицкий бор… Только тогда вылетела ее душа на волю, словно резвая птица, разбив глазок в окне.
Когда стекло осыпалось, люди на улице всполошились, в избу вбежала Люба и к покойной.
— А мне скажешь что? Откроешь? Ты ведь обещала, как отходить станешь!..
— Да она уж отошла, — сказал Артемий.
— Как — отошла? — взъярилась внучка. — Я вот ей отойду! Быстро на ноги подниму!..
Схватила кочергу и давай лупить бесчувственное тело. Артемий сгреб ее в охапку, вынес на улицу и окунул в кадку с водой.
— Остынь, дуреха, померла бабушка…
— Она же посулила мне знахарство передать, — заплакала Люба. — Говорила, последней тайне научу, ключик тебе дам…
— Что теперь реветь-то? — попытался утешить Артемий. — Видно, не захотела…
— А тебе она открыла что? Все мне расскажешь, чему научила!
— Обожди, давай сначала похороним бабку, домой приедем…
— Нет, сейчас говори! — взъерепенилась жена. — Покуда тело не остыло. Иначе забудешь или знахарство силу потеряет!
— Да не скажу ничего, и не проси! — отрубил Артемий. — А будешь приставать, так подол заверну и розгой отстегаю.
Люба за четыре года норов мужа узнала, потому язык прикусила, а после похорон ласковая сделалась и давай ненароком про бабку свою разговоры заводить, верно, полагая, что он проболтается. Артемий же слово держал, и, как Люба ни билась, ничего от него не услышала.