— Павел Петрович, сжальтесь надо мной. Будьте более кратким.
— Хорошо, — не сдавался Павел Петрович, — пойду с другого конца. Я все время думал, что очень хорошо знаю Хмельницкого, помню его, чуть ли не с самого начала своей работы в этой больнице. Но как только он в последний раз каким-то непонятным образом начал сжимать мои мозги, я в какие-то доли секунд успел ощутить, что он совершенно незнакомый мне человек, что я вообще не знаю, кто он и откуда…
— М-да, — пробормотал Погодин, который почти ничего не понял.
— Вот, брат, такие дела, — закончил свою тугую мысль Павел Петрович.
Погодин был не из тех, кто сразу сдавался. Он почесал правый висок, пытаясь понять, что же этим хотел объяснить ему Николаев.
— Вы хотите сказать, что я мог быть и не я? — осторожно спросил он. — Кто-то типа превратился в меня?
— Не совсем так. Здесь все намного сложнее, — сразу же оживился Николаев.
Он поднялся на ноги и стал ходить по разгромленной ординаторской взад — вперед.
— К примеру, мы с тобой знакомы всего несколько часов, но сами думаем, что мы знакомы чуть ли не с детства, и знаем друг про друга все.
— Бред какой-то! — воскликнул Петр Алексеевич. — Зачем это кому-то нужно? Где логика? Хотя постойте! Получается, что нас массово дурят, психически перенастраивают, что ли?
Николаев повернулся лицом к Погодину и закивал в знак одобрения.
— Если это как-то по-простому объяснить, то получается так: они нам показывают дулю, а мы видим в их руках апельсин. Что-то типа этого. Передо мной стоит какая-то обезьяна, а я думаю, что это ты.
Возмутившийся завхоз тут же вскочил с кресла.
— Ну-ну! — закричал он. — Это плохой пример!
Павел Петрович в ответ постучал двумя пальцами по голове.
— У нас в голове каша: реальные вещи перемешались с нереальными, — объяснил он. — Короче, бардак!
— Значит надо все разложить по полочкам.
Николаев, не согласившись с Погодиным, замотал головой.
— Не получится! Мы быстрее свихнемся.
— Что же нам тогда делать? — растерялся Петр Алексеевич.
— Уничтожать видимого врага, — заявил Павел Петрович.
Боль! Боль! Боль! Все, что он чувствовал, это пожирающую его разум боль. «Зверь» стал заложником жестокой ситуации. Он сидел в узком коридоре восьмого подземного этажа возле прохода в темное помещение и никак не мог освободиться от торчащего из стены металлического штыря, который изуродовал его голову и вынес часть челюсти. Ему было мучительно больно, и он душевно страдал из-за своего безвыходного положения. Из глаз его вытекали крупные слезы и бежали по щекам.
Вся голова «Зверя» покрылась слизью, сверху на самой макушке бурлила желтой пеной большая рана. Он шмыгнул носом и сложил слабые ручки в замочек на груди. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным.
«Зверь» закрыл глаза и что-то с что-то сосредоточенно зашептал. Слова, которые он произносил, вряд ли кто-нибудь из людей смог бы разобрать. В них было много шипящих звуков.
Новая волна боли накатила на него. «Зверь» слегка приоткрыв глазки, сморщился от этой боли, но шептать не прекратил…
Круглова сидела в углу «душевой» и прижимала рукой коленку. Между пальцами сочилась кровь. Руки и плечи ее тряслись от холода и страха.
— Пошевеливайтесь! — заорал где-то за стеной Громила. — Некогда мне тут с вами возиться!
Резко открылись входные двери, и в «душевую» ворвались раздетые до нижнего белья, подгоняемые криками и «электрическими палками», сильно напуганные люди: цыганка, старуха, две молодые женщины не старше тридцати лет, старик, толстяк и очень худой и слабый мужчина. Сразу за ними одновременно протиснулись в проем дверей Громила и невысокого роста жилистый мужик.
— Скажите, что вы с нами будете делать?! — завопила цыганка — Резать, да?!
Тут же раскрыл свою пасть жилистый мужик.
— Заткнись, пугало! — заревел он. — А то сейчас как трахну вот этим по башке, вмиг заткнешься!
— Мужики, спокойно! — взвизгнул толстяк. — Что вам от нас надо?
— «Музики»… «спокойня», — передразнил его Громила. — Я зырю, что тебе было мало одного разряда. Сейчас еще добавлю.
— На колени, животные! — закричал жилистый мужик. — И стоим здесь, ждем, пока я шланг размотаю.
Все вошедшие сразу же опустились на колени. Все, кроме очень худого и слабого мужчины.
— Мирон, а где Тротил? — спросил Громила.
— Кажись, он за малым каким-то погнался, — ответил ему жилистый мужик.
И тут же раздались крики двенадцатилетнего подростка, совсем еще ребенка.