Наконец, Брекенбок нашел то, что искал. Пальцы, заляпанные краской, сжимали небольшой бумажный квадратик. Шут поднял свою находку на уровень лица Сабрины и отодвинул газетную вырезку немного в бок, сравнивая. Кажется, на ней был кто-то изображен.
– Как такое может быть? – Хозяин балагана выглядел потрясенным – его пальцы, сжимающие краешек газетной вырезки, дрожали.
Кукла не выдержала:
– Что «может быть»? – спросила она, покосившись на плеть, лежащую возле руки Брекенбока, но тот не торопился ее брать.
– Как тебя зовут, кукла? – спросил шут.
– Сабрина, – недоуменно ответила Сабрина. – Я ведь уже говорила. Когда вы спросили мое имя и велели называть вас «господин Брекенбок».
– Да-да, я помню, – ворчливо ответил хозяин балагана. – Как твоя фамилия?
– У меня нет фамилии… просто Сабрина. – Она удивилась: – А разве у кукол бывают фамилии?
– Если это часть имени самой куклы, – пробурчал Брекенбок. – Например, кукла Мистер Тамникус или кукла Мэри Пью. Ты уверена, что у тебя нет фамилии, вроде… – он выжидающе замер, надеясь, что кукла продолжит.
– Вроде? – спросила она.
– Неважно, – разочарованно сказал шут.
Сабрина ничего не понимала. На воздушном шаре Гуффин сказал, что ее сделали точь-в-точь похожей на… он так и не признался, на кого. Некий важный господин, который, по словам Манеры Улыбаться, намного хуже него, велел кукольнику Гудвину создать чью-то точную копию, и тогда Хозяин создал Сабрину. А шут в зеленом пальто забрал ее из лавки прямо перед тем, как она должна была попасть к этому важному господину. И это все как-то связано с морем и кораблями. А Брекенбок… он ее… узнал?
– Что вы нашли, господин Брекенбок? – спросила Сабрина.
– Неважно, – повторил хозяин балагана и спрятал вырезку в тот же ящик, из которого ее и извлек. Ящик с грохотом захлопнулся.
Шут вернулся к кукле. Настроение хозяина балагана переменилось, будто стрелка на трамвайных путях. В его движениях теперь проскальзывала неуверенность. При этом Брекенбок явно пытался сделать вид, что все по-прежнему. Он достал из-под стула банку, на четверть заполненную вязкой желтоватой субстанцией, в которой застряло множество похожих на сверчков насекомых.
– Нужно вернуть на место несколько оторванных рыжих прядей, – пояснил он. – Ну а ты пока можешь рассказать что-то о себе – мне не помешает узнать ту, кто вскоре будет исполнять главную роль в моей пьесе. Если, конечно, Гуффин не запретил тебе говорить и это. Мне любопытно, как ты попала в руки Пустому Месту и Манере Улыбаться…
– Я пришла в себя уже в мешке, – отстраненно сказала Сабрина – все ее мысли сейчас были сосредоточены на находке шута. – Мы были в переулке Фейр, а потом сели на трамвай и…
– А до этого? – плохо скрывая нетерпение, спросил Брекенбок, вдавливая клок волос за висок куклы и промазывая его основание клеем. – До мешка?
– Я не помню, – пробормотала Сабрина. – Все как в тумане. Хорошо я помню только то, что было давно, и еще Хозяина…
– Ты жила в лавке?
– Да, я долго жила в задней комнате, пока меня не отправили в подвал… – Сабрина вспоминала, и в ее затянутом темнотой сознании моменты былого вспыхивали разлетающимися во все стороны снопами искр.
Она будто наяву увидела комнату с вишневыми стенами и панелями темного дерева. Увидела нечто, напоминающее отдернутый театральный занавес, а за ним задник – рисунок бульвара на стене, проглядывающий меж драпировок. На бульваре – поздняя осень: все листья с деревьев облетели, на некоторых ветвях чернеют силуэты воронов, на скамейке сидит черная фигура. Все это покрыто пылью – словно бульвар затянуло мглой.
Сабрина ненавидела лавку игрушек – все в ней. И этот нарисованный бульвар, и дверь, из-за которой Хозяин всегда появлялся. Ненавидела камин и висящую над ним картину – портрет мальчика в костюмчике морячка с деревянным игрушечным пароходиком: на одном глазу мальчика – деревянная нашлепка. Хозяин когда-то забирался на стул, отодвигал эту нашлепку и глядел в дырочку, которую она скрывала: прямо за стеной располагалась дамская гримуборная кабаре «Тутти-Бланш». К слову, и визгливую музыку, и мерзкие звуки, доносящиеся оттуда, Сабрина просто не выносила.
А потом, когда все стихло, когда кабаре опустело, Хозяин изменился – стал задумчивым, молчаливым и меланхоличным. Он каждый день ставил на граммофоне пластинку, усаживал Сабрину напротив своего нарисованного бульвара и часами глядел на нее. Звучащая мелодия сперва казалась Сабрине невероятно очаровательной и печальной – трагичной до невозможности, но с каждым новым днем эти ноты приедались все сильнее, и вскоре кукла начала ее ненавидеть.