– Ужин… слюнки текут.
– Надеюсь в этот раз она добавит побольше приправ. А то прошлая кошка была пресной…
– А вот мне она пришлась по вкусу… разваренная, мягонькая…
– Это потому что вкус у тебя дурацкий!
Гуффин ожидал, что Фортт вот-вот парирует чем-то, вроде «Мой вкус вообще-то намного вкуснее твоего», но приятель молчал, и молчание неприятно затягивалось…
Внезапно Манера Улыбаться обнаружил, что по переулку он идет один.
И тут за его спиной раздалось отвратительное пугающее бульканье.
Гуффин застыл на месте от ужаса. Перед глазами предстала картина: Фортт с перерезанным горлом, на его губах выступают кровавые пузыри, а за ним стоит высокий человек в черном с папиреткой «Осенний табак» в зубах. И он поднимает нож уже над самим Манерой Улыбаться…
Шут обернулся и недоуменно распахнул рот, не в силах поверить собственным глазам.
– Нашел время, будь ты неладен! – в ярости прошипел Гуффин.
– А что такое? – как ни в чем не бывало спросил Фортт, вытирая губы после каштановой настойки.
– Ты треклятый эгоист!
– Все шуты эгоисты, – веско подметил Пустое Место.
Гуффин на мгновение задумался.
– Хм… ты прав. Но неужели все же нельзя было подождать, пока мы не выйдем отсюда или не сядем в трамвай?
– Ты и сам был бы не прочь срочно промочить горло на моем месте, если бы бессовестно не забыл кое о чем.
– О чем? – удивился Гуффин.
Фортт тыкнул пальцем куда-то за спину Манеры Улыбаться:
– Наш труп.
Гуффин обернулся и закусил губу – у трубы водостока, возле которой еще совсем недавно в петле висел четырехрукий человек с ножом в сердце, никого не было. В переулке не осталось и намека на то, что меньше, чем полчаса назад, там кого-то раскачивал ветер.
– Так я и думал. – Гуффин вздохнул с облегчением. – Всего лишь показалось.
Фортт в гневе отшвырнул прочь пустую бутылочку из-под настойки – соприкоснувшись со стеной дома, она со звоном разбилась.
– Ты сбрендил?! Тебе не могло показаться, потому что я тоже его видел! Мы же обсуждали висельника все это время!
– Мало ли что мы там обсуждали, – легкомысленно заявил Гуффин. – Висел кто-то в петле или не висел – не все ли равно? И без повешенных здесь весьма, знаешь ли… мерзость!
Фортт сокрушенно хлопнул себя по бокам:
– Я хотел доказать тебе, что висельник – это и есть наш кукольник Гудвин, а не какая-то кукла! И куда он мог деться?
– Проклятые мародеры, – пожал плечами Гуффин.
– Или полицейские, – предположил Фортт.
– Проклятые полицейские мародеры.
Пустое Место был сбит с толку: к имевшим место странностям добавилась еще одна.
– Теперь мы ничего не узнаем, – сказал он с сожалением.
– Нужно выбираться отсюда, – бросил Гуффин и, поудобнее перехватив мешок, продолжил путь.
Фортт, ворча, последовал за ним, с подозрением оглядывая темные закоулки и заколоченные окна «Тутти-Бланш». А еще он все не мог успокоиться:
«Куда же подевался повешенный? Кто его забрал? Полиция? Нет, если бы здесь побывали флики, переулок гудел бы, как развороченный улей. Тогда кто? Сам убийца? Труп в петле вообще был посланием, или нет? Что за глупый-преглупый и совершенно непонятный спектакль?!»
Фортт поежился от холодка, пробежавшего по спине: ему вдруг показалось, что у этого непонятного спектакля было всего два зрителя и что тот еще далек от своего завершения.
«Дело дрянь, – подумал он. – Нда-а… Что бы здесь ни творилось, я так просто не позволю им застать меня врасплох. Я подготовлюсь… Сразу как вернемся в “Балаганчик”, прокрадусь в фургон Брекенбока и стащу у него из ящика стола ту штуковину, а потом пусть только кто-то ко мне сунется! Надо только добраться до “Балаганчика” – надеюсь, по пути ничего не произойдет…»
Удовлетворенный этой идеей, Пустое Место слегка успокоился, ведь «штуковиной из ящика Брекенбоковского стола», о которой он подумал, был старый четырехствольный револьвер «Грамбл». С ним, шут не сомневался, он будет чувствовать себя в четыре раза храбрее (согласно количеству стволов). А четырежды храбрый трус – это дважды храбрый храбрец. Вот такая вот шутовская арифметика…
– Ты просчитался… – проскрипел Гуффин, словно прочитав мысли приятеля.
Фортт вздрогнул.
– Ты о чем?
– Я ведь тебя знаю, Пустое Место, как свои четыре пальца на левой ноге. Ты уже вовсю думаешь, как бы начать разыскивать висельника и корчить из себя разнюхивательного сыщика. Даже я уже понял, что здесь творится то, что не по уму простым балаганным шутам, и, если ты считаешь иначе, то ты уже просчитался. Просчитался, понял?!
– Да понял я, понял…
Фортт хотел было уточнить у друга, куда делся один палец с его ноги, как тут в их разговор вклинился еще кое-кто. А именно – старые знакомые часы в одном из домов. Они ударили внезапно и резко – в своем стиле.