— Эй, есть кто живой? Откройте, будьте добры, милиция! — Колосов хриплым разбойничьим возгласом попытался разрушить эту идиллию.
Катя, стоявшая вместе с ним перед наглухо запертой калиткой, увидела на сосне за забором высоко прибитый скворечник. На его крыше сидела белка, с любопытством посверкивала на них бусинками глаз. «Те лучи, согреть меня не могут — все ушло, чем жизнь была тепла», — пел в доме за кремовыми шторами всеми забытый тенор на старой пластинке.
— Откройте! — Колосов громыхнул кулаком в калитку.
— Ревешь как медведь, — одернула его Катя. — Этот Волков испугается и не выйдет к нам.
Она разглядывала дачу за забором. Таких дач много еще в Малаховке и в Краскове, были когда-то такие дачи и на Николиной Горе. Там среди книг, фарфоровых безделушек и старой мебели доживают свой век те, кто когда-то что-то значил в этом мире и кого, по сути своей, давно уже нет. Остались только образ, миф — в тех же книгах, старых фильмах, в памяти их пожилых сверстников.
Колосов опять невежливо и громко бухнул кулаком в калитку. Катя вздохнула — пробовать свою силу на безответной деревяшке — это и дурак сумеет. Но, боже мой, как же это ему нравится! И, наверное, все равно на чем тренировать удар — на досках ли этого старого забора, на ребрах ли нарушителей правопорядка…
— Иду, спешу! Сейчас открою, минутку подождите, — послышался громкий бодрый мужской голос. Печковского выключили. Заскрипела дверь на террасе, послышались быстрые шаги по ступенькам, по дорожке. Калитка распахнулась, и Катя увидела долговязого и совсем еще не старого мужчину с крашенным"" вороной цвет кудрявыми волосами и смуглым лицом. Одет он был в махровый купальный халат.
— Что вам угодно? — осведомился он холодно. Колосов высоко поднял свое удостоверение, коротко представился, буркнув: «Мы хотели поговорить с вами».
— По поводу отца Дмитрия? — долговязый Волков покачал головой. — Да, да, понимаю. Проходите в дом. Я только из ванной. Еде услыхал, как вы стучите. Как раз вода в колонке согрелась. У нас ведь здесь все не сразу — пока печь натопится, пока вода в котле нагреется.
Он широким шагом двинулся к даче, ведя их за собой.
Участок был огромный, аккуратный, светлый, чистый: сосны, газон. По забору росли рябина и терн. У ворот на забетонированной площадке под навесом скучала новая белая «Волга».
Дальше террасы Волков их не пустил, однако сделал это очень тактично — галантно придвинул Кате плетеное кресло. Колосову указал на стул за овальным обеденным столом — прошу, располагайтесь. На террасе было тепло. В окна были уже вставлены двойные зимние рамы. В глубине дома капала из крана вода.
— Я только переоденусь, — сказал Волков.
— Простите, вас как по имени-отчеству? — спросил Колосов.
— Михаил Платонович.
«Ему от силы лет сорок-пять, не больше», — подумала. Катя. Ассоциации, навеянные видом дачи и старомодным тенором, оказались неверны. Это был очередной мираж — так тоже иногда бывает осенью в Подмосковье.
Волков вернулся в теплом свитере и спортивных брюках.
— У вас белка живет в скворечнике, — сказала ему Катя. — Такая смешная.
Он улыбнулся. Улыбка у него была мягкая. Он успел надеть очки — модные, без оправы. На макушке, среди крашеных кудрей, волосы уже поредели. Видимо, поэтому он, как Юлий Цезарь, старался не наклонять голову, а слегка закидывал ее назад.
— Мы все до сих пор прийти в себя не можем. Такое страшное несчастье, — сказал он.
— Вы хорошо знали отца Дмитрия? — спросил Никита.
— Мы были соседями. Сколько лет живу — столь он был в здешней церкви настоятелем. Порой мы с ним встречались, беседовали. Он был очень интересный собеседник и страстный книголюб.
— Вы ведь сами-то врач по профессии?
— Совершенно верно; Но сейчас я занят исключительно научной деятельностью, работаю над диссертацией. Поэтому только консультирую коллег время от времени в ряде клиник в Москве, Петербурге. А здесь — воля, покой, тишина. Здесь хорошо работается, хорошо думается, пишется. Поэтому почти постоянно живу здесь.
— Да, место тихое эти ваши Тутыши, — согласился Никита. — Вы сами-то, Михаил Платонович, что думаете по поводу этого убийства?
— А что можно думать? Беспредел, варварство. Эта наша глухомань: от автобуса идти почти два километра, от станции столько же. А кругом ведь ни души, особенно осенью, зимой. Вечером дороги не освещаются. А сколько сейчас разной швали бродит? Бомжи, пьянь-рвань. Для них ведь ничего святого нет, — Волков покачал головой. — Старик ли, ребенок ли, женщина — этому отребью все равно.