Но в последнее время он начал отходить от заведенного порядка. У него истекал рецепт на дилантин, а он не позаботился его продлить. Дни его жизни тянулись, словно нить, которую он долго стравливал и порой распутывал. Ему стало труднее сосредотачиваться, но приступов больше не было, и дни без таблеток казались ему более свободными, вольготными. Он стал вольной птицей. Он потратил слишком много времени, дожидаясь, пока что-нибудь случится. Теперь он готов идти вперед. Однако какое-то время он сидел уставясь перед собой в пустую лазурную стену. На облупившемся фоне были нарисованы облака и всякая всячина, которая пришла ему в голову. Ему хотелось превратиться в часть стены, потом в одного из мальчиков, игравших на улице в мяч, потом в мяч. Он взлетал, отскакивал, и его ловили горячие, потные ладони.
Район Фэрчестера Риджфилд стал для него удачным началом новой жизни в пригороде. Он прожил здесь полгода, а до этого долго жил в квартире с узкими, длинными комнатами, где все окна выходили на одну сторону, а еще раньше в захламленной комнате с видом на кирпичную стену. (А какое-то время он находился в больничной палате вообще без окон.) Теперь он получил возможность перебраться на более высокий уровень. В его квартире было три комнаты, не считая кухни, и он медленно разворачивался, заполняя пространство. Когда-то он сказал себе, что мог бы жить в чулане в Детройте или подземном бункере, лишь бы как следует работали телевизор и компьютер, но в последнее время ему стало как-то неспокойно. Пригород раскинул свои травянистые улицы и тенистые дома, обещая изобилие. Дети гроздьями сбивались в начальных школах и торговых центрах, готовые к сбору урожая. По его лицу пробежала едва заметная судорога.
В конце концов он поднялся и похлопал по карману брюк, где лежали ключи от машины. Он прошел из Голубой комнаты в Желтую, на самом деле всего лишь маленькую кухоньку, и в сотый раз подумал о Темнице, хотя даже не подошел ко входу. Это он тоже отложил на потом. В Темнице было темно и тесно, а сегодня утром ему хотелось вбирать в себя жизнь. Он вышел через заднюю дверь к машине, серому «ниссану-сентра». Давая задний ход на извилистой дорожке, он напевал про себя старую битловскую песенку «Серебряный молоток Максвелла». Слишком много сидит дома. Из-за этого летнего солнца в сентябре он почувствовал себя ребенком, и, давая газу на улице Вязов, он опустил стекло и высунул наружу руку. Он ехал к ближайшей детской площадке.
Тем вечером человек в серых брюках вернулся домой рано, когда золотистый туман начал превращаться в серые сумерки. На сиденье рядом с ним лежал предмет, похожий на смятую коробку из-под торта, как будто кто-то сел на нее с краю. Время от времени он похлопывал по коробке, как будто она была домашним животным, которое он забрал из ветлечебницы. А еще у него что-то лежало в багажнике, приводя его в возбуждение. Радио он настроил на станцию WHAB, где играли старые добрые песни, застряв во времени где-то между битлами и «Би Джиз». Из черных колонок рвалась «УМСА», а он подпевал и похлопывал в такт по рулю.
На площадке было не то слово как весело, и, когда он прокручивал поездку у себя в голове, у него туманились глаза. Риджфилд — прекрасное место для детских сборищ. Жалко, что запретили турники с перекладинами для лазанья и качели на доске, как слишком опасные. И все же ему удалось мельком подметить несколько изумительных моментов на горках и качелях. А то, что он подобрал за фигурными кустами, — это настоящая находка. Он облизал края губ тонким розовым языком.
Когда он въезжал на холм, на середину дороги выскочила собака. Ее глаза вдруг сверкнули в закатных лучах, как у кошки, солнце освещало сзади ее черную шерсть каким-то искаженным ореолом. Человеку в серых брюках как раз хватило бы времени, чтобы нажать на тормоза или свернуть, но он не сделал ни того ни другого. Как будто он наблюдал за происходящим сквозь дыру в настоящем, освещенную в центре мерцающими образами, которые заставляли его продолжать путь. Он почувствовал легкую судорогу и не смог сфокусироваться. Он просто проехал через туннель с собачьей пастью в центре.
Собака глухо ударилась о бампер. Человек затормозил, дал задний ход и остановился. Выйдя, он увидел, что собака еще жива, она дрожала на тротуаре, окровавленная и парализованная. Ее глаза, в которых отражались фары, широко раскрылись от боли и ужаса. Человек недолго смотрел на собаку, не в силах сдвинуться с места и помочь ей. Постепенно судороги прошли. Он видел ее боль и хотел прекратить ее, вобрать ее в себя, если бы только мог. Одно ребро у собаки проткнуло густую шерсть в сгустке крови. Он закрыл глаза, не в состоянии смотреть на нее, что-то буркнул про себя и в конце концов сел в машину. С оцепенелой точностью он медленно проехал по собаке передним правым колесом и на этот раз почувствовал, как хрустнули ее кости. В этот миг он был и водителем, и машиной, и собакой, и тротуаром. Потом он проехал по ней еще раз, чтоб наверняка, хотя от собаки уже остался только оседающий холмик. После этого он поехал домой и так вцепился в руль, что побелели пальцы. Он был настолько взбудоражен, что чуть не подъехал к чужому дому, не доехав полквартала до своего, — на Уинфилд-авеню было два жилых комплекса, каких больше не было практически во всем Фэрчестере. Когда он наконец выключил зажигание, тишина его оглушила. Он просидел в машине несколько минут, прежде чем выйти с коробкой в руке. Глубоко вздохнув несколько раз, он разогнал туман вокруг себя. Ему стало полегче, он еще дрожал, но все-таки пришел в себя. На время.