Когда я наутро открыл глаза, то увидел, что жена стоит в дверях спальни и смотрит на меня. Она была уже в пальто. Я встал с кровати и подошел к ней. Она продолжала разглядывать меня, точно пыталась прочесть на моем лице нечто, чего я и сам не подозревал. Потом наклонилась и подняла с пола чемодан. Я проводил ее до входной двери и смотрел ей вслед, пока она спускалась по лестнице. Она ни разу не обернулась.
Я не мог понять сам себя. Я не понимал, как я мог позволить ей уехать, не потребовав какого-либо мало-мальски разумного объяснения. Разумеется, я не имел права требовать от нее ответа на все мои робкие вопросы. Права, которые мы могли предъявлять друг другу, постепенно отпали после того, как дети перестали в нас нуждаться. Задать ей все эти вопросы, а там бы пусть сама решала, отвечать ей на них или нет. Она сообщила о своем решении уехать, стоя перед зеркалом в ванной, и сказала об этом таким небрежным и будничным тоном, словно речь шла о посещении кинотеатра или о визите к подруге. И я позволил сбить себя с толку этим ее безапелляционным тоном. А позднее, когда мы лежали в постели и мне показалось, что она уснула, Астрид вдруг заговорила столь отчужденно, что мне почудилось, будто она уже не здесь, что она уехала и звонит мне откуда-то с другого конца земли. Своим холодным, не терпящим возражений тоном она как бы давала мне понять, что ее лучше оставить в покое. Но с другой стороны, не исключено, что ее реплика была своеобразным приглашением к разговору. Приглашением, которым я не воспользовался. Только сейчас, когда было уже слишком поздно, осенила меня эта мысль. Бывало, мне зачастую приходилось буквально вытягивать из нее слова, особенно когда ее молчание и отчужденный взгляд свидетельствовали о том, что что-то не так, что она чем-то обижена или раздосадована. Это стало уже почти привычным ритуалом, привилегией, к которой я ее приучил. И я знал свою роль в этом представлении, наизусть усвоил тон и мимику, с которыми я бормотал какие-то слова, вымаливая у нее прощение, сидя на краешке стула и склонившись к ее обращенной ко мне спине. И тот миг, когда она стояла в дверях спальни, ожидая моего пробуждения, и в тот долгий миг, когда мы стояли друг против друга, она в пальто, а я в пижаме, она, вероятно, давала мне последнюю возможность выразить каким-то образом протест, попытаться удержать ее, обрушить на нее свою тревогу и жалящую ревность. Но я был словно парализован ее неподвижным взглядом, устремленным на мое лицо. Не знаю почему, но я был уверен, что все было бы напрасно. Я ощутил это, встретив ее задумчивый взгляд, который, казалось, взирал на меня откуда-то из далекого и недосягаемого для меня места.
Я сидел за кухонным столом перед чашкой кофе, погруженный в размышления, разглядывая, по своему обыкновению, кирпичи брандмауэра в доме напротив, и исподволь мной овладела мысль, которую я старательно гнал от себя все эти минувшие сутки. Как всегда, я разглядывал красновато-бурые кирпичи на стене противоположного дома, в то время как она, вероятно, уже сидела в самолете или поезде, и спрашивал себя, есть ли кто-нибудь рядом с ней в салоне самолета или купе поезда. А может, на самом деле она сидит сейчас в чужом автомобиле бок о бок с посторонним для нее шофером и катит где-нибудь по шоссе к югу от города. Я успокаивал себя тем, что Астрид сказала бы мне, будь у нее любовник, не говоря уже о том, что само слово это рассмешило бы нас обоих. К тому же в этом случае она наверняка постаралась бы придумать какую-нибудь правдоподобную причину своего отъезда. Насколько я знал, она никогда мне не изменяла. Насколько я знал! Во всяком случае я никогда не ревновал ее, хотя само по себе это, разумеется, не говорило ни о чем, кроме моей собственной самонадеянности. Но если у нее и впрямь были любовные связи за те восемнадцать лет, что мы прожили вместе, то она, выходит, была куда более искусной и хладнокровной обманщицей, чем я мог себе представить. Сколь непостижимо она умела молчать, когда я пытался заставить ее открыться мне, сказать, что ее обидело или задело, столь же плохо она была способна скрывать свои эмоции, чувства и настроение. Но мысль о том, что помимо нашей совместной жизни у нее могла быть своя, тайная, жизнь, почему-то нисколько не пугала меня. Напротив, в ней была какая-то своя прелесть, поскольку это отбрасывало тень загадки на то, что годами казалось мне ясным и устоявшимся.